В первом автор объясняет, как восприятие чувственных вещей приводит к созерцанию высшего блага:

«Нам ощущение космических систем

подало славное богатство опыта,

а тот поможет и искусством овладеть.

Коль составляет принципы (λόγους) науки он

иль к совершенству знания вперед ведет,

откуда созерцательные люди видят всё,

то не прекрасней ли всех мир, что от добра

ведет меня чрез чувства к совершенству благ?» (338–345).

Во втором отрывке автор обращается к теме Божьего Провидения:

«С искусством провиденье коль несешь в уме,

причины строя праведными мыслями,

как не сказать, что вся Вселенная полна

мудрейшим провиденьем изначальнейшим?

Причастна ведь ей каждая отдельно часть,

стяжав удел такой, от общего неся.

Природа мира провиденье так несет, —

хоть тут ничуть не знаем способов мы всех, —

что ясно даже и слепым, как говорят,

что спутник провидения — предведенье,

но нет предведенья вне провидения» (657–668).

Итак, Хиросфакт придает богословское значение науке и природе в целом. Если в «Богословии» он, как должно, подчеркивает высшую и светлую часть творения, то в других местах он не пренебрегает земным и подземным миром четырех стихий. В другой поэме, адресованной юному Константину Багрянородному, он описывает и объясняет действие различных горячих источников, с которыми знаком по опыту или из книг. Автор приходит к выводу, что изучение этих явлений представляет собой истинное созерцание Бога, Которого не следует представлять в конкретной форме:

«Так Владыка всеобщий,

без предела природы

зиждя, правя, ведя всё,

соплетая, как знает,

в мудрых будит природах

восхищенье, служенье

этой всё сотворившей

славе, лучшее чадо!

„Бог твой“ дай Ему имя,

представляй же умом,

не печатая образ,

коль ошибок не хочешь.

Непостижный Он дух,

безымянное чудо…

мир и жизни Он держит

в хороводе всемудром,

в праведном провиденье» (170–183, 188–190).

Иконоборческая тенденция этого отрывка не ускользнула от комментаторов: Анастази даже приписал эту поэму автору VIII в., который якобы посвятил ее Константину V[325]. Но атрибуция Хиросфакту подтверждается свидетельством поэмы «Богословие», которая, как мы видели, четко настаивает на непостижимости Бога и невозможности представить Его иначе как в логосе созерцателя, который получает доступ к свету, изучая творение.

Сами по себе эти формулировки, конечно, совершенно православны: аналогичные мы встречаем в поэме Георгия Писиды[326]. Однако то, что не удивляет у автора VII в., удивительно после Торжества Православия, ставшего торжеством священных образов. Трудно поверить, что столь близкая к иконоборчеству идея появилась лишь после его поражения. Итак, можно предположить, что Хиросфакт позаимствовал ее у своих предшественников, философов Второго иконоборчества. Вот почему я вынужден утверждать, что в двух поэмах, обращенных к юному Константину VII, он передает суть идей Иоанна Грамматика и Льва Математика.

В любом случае, как и Лев Математик, он навлек на себя обвинения в эллинстве[327], хотя в своих сохранившихся трудах не прославляет и явно не цитирует светских авторов. Действительно, Арефа обвиняет его в том, что он предал своих друзей-язычников и представил себя богословом, подобно святому Григорию Богослову и другим Отцам. Из поэм Льва, если сопоставить их с критикой Арефы по поводу его утраченной гомилии[328], следует, что, коль Хиросфакт и был действительно виновен в эллинстве, подобно Порфирию и Юлиану, с кем он должен соединиться в адских пределах[329], то лишь в той степени, в какой он использовал Григория Богослова и Псевдо-Дио-нисия в качестве легитимных трансляторов неоплатонизма, который он не осмелился позаимствовать непосредственно у светских философов[330]. И дело здесь не в том, что у него не было книг последних, так как именно в это время было скопировано несколько платоновских трудов[331]. Он был не последним, кто использовал Псевдо-Дионисия для создания религии философа, некоей параллельной религии, — я думаю, что и не первым. Его «Богословие» напоминает Periphyseon Иоанна Эриугены, труд которого берет свое начало в списке Дионисиевского корпуса, отправленного в качестве дипломатического подарка императором-иконоборцем[332]. Кстати, тут можно вспомнить ту репутацию астролога, которой пользовался Ареопагит, по крайней мере среди тех, кто был готов в это поверить.

Что же об этом, в конечном счете, думал православный император Лев VI? Если в 907 г. он удалил Хиросфакта от двора, то это произошло по политическим причинам, а не из-за осуждения его идей. Памфлет Арефы не оставляет никаких сомнений в этом отношении, так как в нем ясно говорится, что Хиросфакт был признан виновным в парапресбее — нарушении правил поведения во время своего посольства в Багдад. Предполагается, что он был вовлечен в заговор Андроника Дуки[333], но, в любом случае, обвинение его в нечестии последовало за политической опалой. Тот факт, что Хиросфакт, несмотря на это обвинение, упорствовал в своем «научном» богословии вплоть до того, что внушал его Константину Багрянородному, свидетельствует, на мой взгляд, о той интеллектуальной симпатии, которая связывала его с отцом юного императора и которую он намеревался пробудить в сыне. Мы находим еще одно свидетельство этой симпатии в анакреонтической поэме, которую Хиросфакт посвятил Льву VI, чтобы отпраздновать строительствоили, скорее, восстановление λουτρόν, бани в Большом императорском дворце[334]. В другом месте я проанализировал данные об этом здании и его декорации[335]; Кирилл Манго также посвятил ему свое исследование, где предложил несколько отличных интерпретаций[336]. Нашего сюжета эти различия мало касаются — мы здесь интересуемся тем, насколько этот текст близок к двум «богословским» поэмам Льва. Поэт воспевает хвалу государю, воздвигшему замечательное здание: своей красотой и благотворными эффектами оно выражает силу, славу и, прежде всего, мудрость его создателя. Здание бани упоминается как микрокосм, украшенный изображениями, выполненными в скульптуре и мозаике: