поэтому он был одним из первых зачинателей общества дружбы с Советским Союзом. И все-таки...

Гляжу на этого человека и думаю, какую огромную работу нам предстоит еще провести, чтобы убедить повсюду людей, сбитых с толку чужой пропагандой и просто несведущих, в том, что мы не собираемся ни нападать на них, ни навязывать им силой свой образ жизни. И тут к сердцу подкатывает теплая волна — вспоминается недавний разговор с советским консулом на Аландах, одним из тех настойчивых советских людей, которые повсюду, куда их ни пошли — хоть на полюс, хоть на экватор, — немедленно влезут во все детали порученного им дела и начнут методично, уверенно выполнять поставленную перед ними задачу.

Одна из задач, стоящих перед советским консулом, который живет на этих уединенных островах, заключается в том, чтобы люди, обитающие здесь, узнали, что такое Советский Союз, и поняли, что мы — их друзья. И вот мне показали на одном маленьком примере, как консул выполняет эту задачу. Ценой неимоверных и долгих хлопот он добился, чтобы сюда заехал знаменитый советский пианист, выступавший с гастролями в Финляндии. Консул бережно укрыл чудесный рояль рогожей, поднял его на грузовик, усадил пианиста в кабину и погнал машину по бездорожью в самый дальний угол островов.

Рояль втащили в какую-то просторную лесную избу. Пианист удивлялся и ворчал: для кого играть? Но люди пришли. Молчаливые рыбаки, их степенные жены, крестьяне и охотники сели на грубо сколоченные скамьи и замерли, как изваяния. Пианист играл для этой аудитории с таким подъемом, с каким давно не выступал, — необычность обстановки взвинтила его. Крестьяне слушали и одобрительно кивали головами. Потом одна рыбачка подошла, протянула пианисту свернутые в трубку ноты и обратилась с вопросом к переводчику: «Может быть, он сумеет сыграть вот это?» Пианист покраснел: наверное, какая-нибудь дешевая песенка; стоило ли играть для них классику?.. Развернул ноты... Нет, это была «Лунная соната» Бетховена. Пианист покраснел еще больше — рыбачка дала ему хороший урок. «Нет-нет, я могу сыграть это и без нот!..» И он с блеском сыграл «Лунную сонату». Наградой ему были долгие аплодисменты.

И долго еще пианист в сопровождении консула колесил по островам, открывая таких слушателей, о встрече с которыми в этих местах он и не мечтал. А консул, улыбаясь, говорил ему: «Знаете, местная пословица говорит: человек, который не умеет играть на музыкальном инструменте и не знает математики, это только полчеловека». И красноречивый язык музыки, общий для пианиста и его слушателей, роднил Аланды с далекой отсюда и немного загадочной и таинственной для здешних жителей Советской страной...

Но вот и Мариехамн — мы замыкаем свою кольцевую поездку по островам. На окраине города останавливаемся у погоста, это необычное кладбище: оно насыпное. Город стоит на граните, и было бы очень трудно долбить могилы в камне, поэтому приходится привозить издалека песок и насыпать его над гробами.

Мы проходим к холму, на котором стоит памятник с надписью: «Советскому летчику, Герою Великой Отечественной войны СССР. 1941—1945 год». Две молодые елочки стоят по бокам, словно в почетном карауле, и у подножия памятника — скромный букет полевых цветов. Нам рассказывали, что весь город хоронил этого неизвестного советского летчика; его останки нашли рыбаки уже после окончания войны — летом 1945 года в здешних шхерах. Опознать летчика не удалось. Каждый день на его могиле появляются свежие цветы…

В час ночи уходит пароход, с которым нам предстоит вернуться на материк. Он следует рейсом Стокгольм — Мариехамн — Турку. И тут на прощание судьба дарит нам еще одну встречу, которой я и закончу свои заметки об Аландских островах — это встреча с самим Густавом Эриксоном, имя которого мы так часто слышали в эти дни. Но, бог мой, какая трагическая встреча!..

У пристани ждет сверкающая лаком высокая карета с красным крестом на дверцах. По сходням поднимается на озаренный яркими огнями пароход наследник Густава Эриксона — его высокий унылый сын в наглухо застегнутом сюртуке в сопровождении жены — голландской красавицы в модном манто из платиновых лис и шляпе с огромным черным пером. На борту корабля поднимается суматоха — вот уже дюжие матросы бережно несут носилки, на которых навален какой-то ворох подушек. Но в толпе зевак уже слышен возбужденный шепот — люди разглядели среди подушек запеленатую в плед фигурку маленького тщедушного человечка в повязанном по-бабьи пуховом платке. Право же, в нем невозможно узнать бравого короля парусного флота, портрет которого я накануне видел в капитанской каюте «Поммерна»...

Но это он, Густав Эриксон, гроза Аландов и их всесильный благодетель. Он слаб и бледен. Его лечили за границей, но толку из этого лечения было мало, и вот он, повинуясь тысячелетней аландской традиции, возвращается домой, чтобы умереть на острове и успокоиться навсегда на насыпном кладбище Мариехамна. За носилками, как за гробом, идут, пошатываясь, жена Густава, которой только недавно сделали в Стокгольме сложную операцию, и ездившая из Хельсинки к отцу дочь Ева, страдающая, как и покойная ее сестра Герта, туберкулезом. Далее движется наследник со своей женой.

Старик, по-бабьи повязанный пуховым платком, глухо кашляет. Чувствуется, что дни его сочтены, и кто-то в толпе вполголоса говорит: «Фрёкен Хильда Линдблом на днях получит крупный заказ»... И тут я вспоминаю столь удививший меня на пароходе «Аланд» неожиданный груз: гробы в бумажной обертке с адресом «Мариехамн, фрёкен Линдблом»...

Февраль 1949 года

В ТРУЩОБАХ МАРСЕЛЯ

Вначале это было похоже на дурной сон. Мы въехали в кривую узкую улицу без тротуаров, зажатую угрюмыми серыми домами. Автомобильные фары осветили какие-то мертвые, в грязных струпьях стены этих ветхих строений. Сбитые набок двери приоткрывали входы, похожие на норы. Откуда-то сбоку метнулись стадом жирные брюхатые крысы. И вдруг шофер проворчал: «Опять лестница!» Уличка обрывалась куда-то в неизвестность. Шофер осадил машину назад и свернул в переулок. Опять обрыв и лестница. Он снова попятился. Но и тут был обрыв. Стало ясно: мы заблудились.

— Я же говорил вам, что старый Марсель — не для автомобильных поездок, — с укором сказал водитель, открывая дверцу и спускаясь на булыжную битую мостовую. Улица была пустынна. Ни огонька, ни звука. Можно было бы подумать, что мы попали в мертвый город, если бы не висящий плотной пеленой в этой плохо проветриваемой трущобе дым очагов и удушливый смрад помоев.

Мы наудачу толкнули первую попавшуюся дверь и вошли в сырой каменный коридор. Луч карманного фонарика водителя нащупал еще одну дверь со следами когда-то