И вот вам мастерская в неограниченное пользование! Отличная выйдет мастерская! Протопить, конечно, следовало бы получше, но тут мило, очень мило! А если к премьере вы сможете сделать для меня копии этих бюстов, это же будет просто прекрасный подарок театру! Вы же справитесь?

Азаревич был уверен, что Федоров сейчас откажется, и хорошо, если отказ его будет облечен в не самую грубую форму. Но художник, недовольно морщась, уже рассматривал изваяние Мольера:

– Интересно знать, что за умелец все это отливал? Руки бы оторвать! У вашего Мольера даже глаза, словно у китайца. Совсем не похож! Я же помню его портрет в своем старом учебнике. Нет, тут придется все переделать! И Монтескье был не настолько плешив… А волнистые локоны и вовсе делаются совсем другим способом…

Любезников выставил все бюсты на столике в ряд, и теперь на зрителей с узких цоколей смотрели пять гипсовых голов.

– Вот это красота, – блаженно вздохнул Порфирий Иванович. – Ну-с, не смею вас более отвлекать! К тому же, мне еще нужно успеть на очередную репетицию – до премьеры-то осталось всего-ничего! Потому разрешите откланяться! Василий, попрошу вас не отставать!

И антрепренер в сопровождении Любезникова удалился.

Федоров некоторое время прислушивался к скрипу снега под торопливыми шагами своих нежданных визитеров, а потом вдруг расхохотался.

– Эргастерий, говорите? – попробовал угадать причину его веселья Азаревич.

– Именно, именно, – Федоров вдруг стал по-прежнему серьезен, – вот так вот состришь, а твоя острота возьмет да и сбудется! Нет, я не против бесплатной работы для собственного удовольствия или же ради будущего продвижения, но теперь это начинает принимать скверный оборот. Проныра! Ладно, будут ему копии! Только пусть потом не обижается.

Он щелкнул сощурившегося Мольера по носу и ухмыльнулся:

– Здесь явно стало многолюднее… Хотите еще чаю?

– Благодарю, но у меня есть еще дела, – воролов уже застегивал на себе шинель. – Надеюсь, мы еще вернемся к нашей чрезвычайно интересной беседе?

– Я всегда к вашим услугам, – и Федоров театрально поклонился.

Азаревич, оставив художника в мастерской в компании пяти гипсовых гениев, буравивших невидящим взором своего нового владельца, вышел к калитке, у которой его терпеливо дожидался укрытый попоной конь. Отвязывая жеребца, воролов на мгновение обернулся и посмотрел на заиндевевшие окна мастерской, подсвеченные изнутри едва заметными отблесками печного пламени.

– Значит, убить человека можно так, что в этом для него самого будут и польза, и удовольствие, и даже красота – так вы говорили, господин поручик? Что же, я тоже могу поиграть с вами в эти игры. Смотрите, не заиграйтесь.

Уже темнело. В воздухе пахло смолистым дымом печных труб. Невдалеке степенно звонили колокола собора. С неба падали крупные снежинки, засыпая следы копыт крупного гнедого жеребца, от души резвившегося под своим мрачным и задумчивым седоком.

Глава XII

В кабинете у штабс-ротмистра Азаревич просидел целый час.

Написание доклада шло медленно. Как тут отчитываться, когда главные основания для подозрения – это только нелепые картины по мотивам классических сюжетов? Мышецкий, конечно, лишен привычки иронизировать над теми, кто служит под его крылом, но результаты пока действительно были смешны. А сроки оставались ничтожными.

Азаревич просил прокурора бросить все силы на поиск сведений о том, как и где Федоров провел последний год жизни. Сейчас были нужны любые доказательства: письма, фотокарточки, свидетельства других людей. Да, разговор в мастерской и картины – повод для подозрения недостаточный, но если к нему прибавится отсутствие твердого алиби на момент московского инцидента, то Азаревич не спустит с художника глаз до прибытия Мышецкого, а потом пусть прокурор делает, что хочет…

Дверь скрипнула, но воролов не поднял головы: просто так в кабинет к штабс-ротмистру не входят. Пятаков почти неслышно прошел к столу и сел на стул напротив:

– Петр Александрович, вы слыхали сегодняшнюю новость? В театре испорчены декорации.

– И что, премьеру отменяют? – все еще глядя в свой отчет, спросил Азаревич.

– Пока неясно. Но главное не в этом. Декорации испорчены те самые, в которых одна из актрис изображает самоубийство. Там, говорят, девушка в Неву бросается по ходу пьесы.

– В Зимнюю канавку… Неважно! Что дальше?

– Говорят, Порфирий Иванович заказал издалека откуда-то картонных фигур под ростральные колонны, да силуэт шпиля адмиралтейского, и еще чего-то подобного. Они должны были выкатываться на сцену, и раскрашены были, словно настоящие, и механизм специальный был сделан, которым натягивали тонкую ткань, и она колыхалась, будто воды Невы. Ну и девушка в эту Неву с трагической песнью входит и погибает. Утром же нашли, что фигуры разломаны, ткань порезана, а детали механизмов пропали. В общем, уже и не восстановить. Я узнал все у кучера ихнего и поехал на квартиру к вам. Вас не застал, зато в одно время со мной приехал господин Федоров и вызвал всех в театр.

Азаревич поднял взгляд на Пятакова:

– Как это – «вызвал»?

– Сказал, что дело есть в театре срочное, и кто готов – надо с ним ехать. Ну и стали собираться. Господин Келлер только остался – интереса не проявил. А я про вас спросил, да сюда…

Азаревич взглянул на свой отчет, дописал несколько слов с просьбой уточнить у актеров из труппы Лозинской, не имел ли ее поклонник пристрастия к живописи, потом сложил лист вчетверо и передал его Пятакову:

– Отправляйтесь, пожалуйста, Евстратий Павлович, сейчас же на телеграф! Будем надеяться, что прокурор Мышецкий порадует нас больше, чем мы его…

…В театре было тихо. Несмотря на новое богатое убранство, сейчас внутри он был похож на корабль, потерпевший крушение: по полу были разбросаны костюмы, клочья волос из париков, листы бумаги, испещренные нотами и строчками стихов, крошки гипса, обрывки папье-маше, щепки крашенных известью досок и спутанные лоскуты тонкой голубой ткани. Из зала до Азаревича, как рокот прибоя, доносился гул голосов, подсказывая, что вся труппа собралась именно там.

Ближайшие к сцене ряды сидений были заняты актерами, которые взволновано переговаривались и разводили руками, то и дело поглядывая на своего антрепренера. Тот с поникшим видом сидел на краю сцены, свесив ноги в оркестровую яму.

При виде Азаревича он чуть оживился:

– Пожалуйте, Петр Александрович, пожалуйте! Поручик Федоров решил привести всех своих друзей? Похвально! Нет, не все так трагично, как казалось утром, но что бы я делал без ценителей нашего театра! Это так ужасно – обнаружить пропажу моих механизмов, с помощью которых я хотел вывести наш театр на совершенно другую высоту! Это показалось мне просто катастрофой! Вы бы видели! Проломленные, раздавленные декорации с видами столицы, совершенно испорченная, изрезанная на