– Виновника нашли?

Порфирий Иванович поморщился:

– Я не вижу ни одного человека, кто в твердой памяти и здравом уме имеет хоть малейшую надобность ломать картонные и фанерные фигуры! Но трезвый ум?! Этой роскошью обладают далеко не все…

И он выразительно посмотрел на Загорецкого.

Тот сидел чуть поодаль, в стороне от остальных, закрыв лицо ладонью. Он поднял осоловевшие глаза на Порфирия Ивановича и сипло произнес:

– Да не помню я… Богом клянусь, не помню! Но даже если во хмелю что-то и сломал, разве не было бы свидетелей?

– Да кто ж тебя знает!

– Да вот вам крест! Ну даже если я все декорации разгромил, то механизмы-то эти огромные куда бы я девал – ночью и в такую метель?

– Так тебе, как выпьешь, все по колено!

– Нет… Не помню…

И Загорецкий снова принял трагическую позу и прикрыл лицо рукой.

Если бы он был уверен в своей невиновности, он непременно разразился бы трогательным монологом о том, как это подло и гадко – подозревать его, отдавшего всю свою жизнь, силы и душу служению Мельпомене, да почти что задаром. Но, к огромному сожалению, в своей невиновности Загорецкий уверен не был. После того, как на следующий день от праздника Покрова ему принесли для оплаты из ближайшего трактира счет, в котором числились два сломанных табурета, диван, разбитое окно и гора дешевой посуды, а также озеро очень недешевой выпивки, в глубине души он со стыдом разделял подозрения своего антрепренера.

Порфирий Иванович с раздражением махнул рукой:

– Ай, черт! Конечно, театр – это не декорации. Это актеры, которые могут достоверно показать все и вся. Да, можно попросить Наталью Николаевну просто заломить руки и, рыдая, уйти со сцены. Но разве об этом тогда будут писать газеты? Разве тогда станет наш театр, не побоюсь этого слова, жемчужиной нашего города? Ведь не простых лавочников мы хотим видеть в нашем театре, а настоящую публику, лучших из лучших! И тут вы, Загорецкий! Нет, я не могу обвинять вас прямо, но, зная ваши таланты, мне решительно некого больше подозревать!

Азаревич заметил, что Стрепетова, сидевшая здесь же, печальная и бледная, от этих слов еще больше побелела и вцепилась в свое кресло. Другие актеры тоже растеряно жались по своим местам. Лишь Славина не поддавалась унынию и была возмущена не происшествием с декорациями, а лишь тем, что сейчас ей приходится все это выслушивать.

– Порфирий Иванович, но ведь театр – это не только туго вызубренный текст, – начала она. – Сколько раз вы нам сами это говорили! На сцене всегда есть место для импровизации. Кто же мешает нам переменить все и вся? У Пушкина в его «Пиковой даме» для героини все заканчивалось хорошо. Не помешало же это господину Чайковскому все перевернуть с ног на голову!

Она поднялась и подошла к Азаревичу.

– Ах, что тут было! – хихикнула она, укоризненно покосившись в сторону Порфирия Ивановича. – Наташенька, душа моя, ну отчего же вы так расстроены? – попыталась она приободрить подругу. – Разве вам могла понравиться эта сцена? Героиня в сорочке, в простой сорочке бросается в реку! Да это же пошло! Вот о чем бы писали газеты? А сейчас какая замечательная появилась идея! Подумайте, насколько эффектнее все стало! Я, право, вам даже завидую! Я всегда считала, что роль старухи-графини – самая захватывающая: смерть, призрак… Тут есть что играть! Но позвольте, умирать на сцене от сердечного удара – это такая скука! А вам теперь достается самый лучший, самый яркий эпизод, а вы только бледнеете… Пойдемте, Петр Александрович, я провожу вас. Уверена, что вы непременно оцените изобретение ваших друзей!

Найти предлог, чтобы отказать Екатерине Павловне, Азаревич не успел. Он лишь еще раз бросил взгляд на бледный профиль Стрепетовой и вышел из зала через боковую дверь.

Пройдя за Славиной по темному коридору мимо грим-уборных и костюмерных, он поднялся на второй этаж. Здесь девушка подвела его к двери, открыв которую, Азаревич попал в небольшую комнату, заполненную ярким солнечным светом, немного смягченным бежевой тканью гардин с кружевными оборками и золотистыми кистями. В одном углу комнаты источала жар небольшая печь, украшенная голубыми голландскими изразцами с мельницами, кораблями и пастушками, а в другом темнел большой стол. На столе с одного краю блестел медный кофейник на подносе, теснились в беспорядке фарфоровые чашки с кофе и блюдца; другой край стола был завален листами бумаги, ворохом скомканных тряпок, мотками веревок и обрезками старых офицерских ремней.

За столом сидел Федоров. Он что-то чертил на четвертушке желтоватой бумаги, испещренной цифрами и карандашными линиями. Услышав шаги, он поднял глаза на Азаревича:

– Приветствую вас, Петр Александрович! Вы уже слыхали о происшествии в театре?

– Да, пренеприятная история. Но мне внизу сказали, что вы тут придумали, как можно эффектно и без потерь выйти из положения. Это правда?

– Есть у нас один небольшой прожект. Вот, прошу ознакомиться!

И он указал взглядом на центр комнаты.

Там в одном исподнем, обмотанный веревками и ремнями, как муха паутиной, стоял Васенька Любезников. Вокруг него с озабоченным видом кружили Шипов и Полутов, что-то подтягивая и ослабляя, заматывая и разматывая, заплетая и расплетая. На полу вокруг них валялись ножницы, скальпели, шилья, клещи, наперстки и катушки суровой нитки, а из подлокотника обтянутого пурпурным бархатом кресла, стоявшего рядом, торчало с полдюжины толстых стальных швейных игл.

– Господа, поделитесь со мной тайной: что вы задумали? – спросил Азаревич.

– Утереть нос всем этим театральным зазнайкам! Проделаем фокус, от которого у всех в зале душа уйдет в пятки! Василий, бросьте трепыхаться! – проговорил снизу вверх Шипов, стоя перед юношей на коленях и протягивая у него между бедер старый широкий кожаный ремень.

Любезников тихо ойкнул.

– Василий, вы, кажется, снова попали в какой-то переплет? – рассмеялся Азаревич.

– Точно так-с! С вашего позволения, служу манекеном для примерки некой страховочной снасти. На самой Наталье Николаевне подгонять эту снасть было бы неудобно…

– …и поэтому господин Любезников любезно согласился нам помочь, – Полутов затягивал на теле Васеньки очередной узел. – Василий, как вы себя чувствуете? Вам совсем-совсем плохо? Потерпите, друг мой, еще немного!

– Матвей Васильевич, поручик Шипов изволит говорить загадками. Ну хоть вы-то объясните мне ваш план?

– Охотно! Насколько я понимаю, вы уже знаете, что у Порфирия Ивановича пропали или испорчены его чудесные механизмы с декорациями, набережная с невскими водами для зрителя потеряна на продолжительное время, и потому одна из самых кульминационных сцен под угрозой краха. Но его можно избежать. Нужно просто внести в действие незначительное изменение. Затраты невелики,