Дело было спешное, но кортеж выезжал из престольного града поистине черепашьим шагом. Великий боярин — поучал сына его милость Гавриил Милештский, — никогда не торопится, — даже к смертному одру собственного отца. Дома в Яссах (и боярские, крытые черепицами или дранкой, и простого торгового люда под крышами из соломы, камыша или глины), подражая их владельцам, отгородились от улиц и друг от друга толстыми стенами, плетнями из жердей, заборами из досок, разнообразнейшими конюшнями, сараями, навесами, птичниками, коровниками, свинарниками, и с подозрением взирали друг на друга поверх всех этих сооружений. Заборы и ворота вытянулись до самых кровель, чтобы ни волки, ни иные звери не могли их одолеть. Но кроме четвероногих разбойников вокруг оставалось достаточно двуногих, куда более опасных. И хотя каждый двор неусыпно сторожили могучие псы, днем и ночью оглашавшие окрестность вселяющим ужас воем, калики, лотры и всякий бродячий люд непрестанно, как тараканы, проникали во владения рачительных хозяев, воруя и грабя.

«Да, были бы у нас только волки! — со вздохом подумал спафарий. — Были бы только мелочные воришки, перекатная голь...»

На перекрестке, возле узкого майдана с большущей свалкой, показалась телега с двумя клячами. Завидев боярский конвой, крестьянин-возница хлестнул их поводьями. Испуганные лошади, задрав морды и путаясь ногами, бросились в сторону пустыря, колеса попали в яму, повозка опрокинулась, вывалив жену крестьянина, а на жену — все, что там было. Ошарашенный мужик одной рукой отчаянно тянул вожжи, а другой старался помочь подруге высвободиться из-под свалившихся на нее тряпок. И в то же самое время изо всех сил сгибал спину, чтобы отдать надлежащий низкий поклон проезжавшим высоким господам.

Боярский поезд проследовал мимо, не удостоив вниманием этих бедняг.

Только когда выехали на Васлуйский шлях, и город остался вдалеке, словно разворошенный муравейник, — лишь тогда кучерам дозволили погнать лошадей, как им давно хотелось. Окованные железом колеса с веселым рокотом покатились по укатанной летней дороге, люди оживились. Григоре Паладе положил на колени поношенную кушму, утер платком шею и лоб, икая и ерзая, — огромнейший человечище, ширококостный и тяжкий, не ведал худшего времени года, чем разгар лета. Зеленые глаза навыкате чуть не вылезали из орбит, придавая ему сходство с большой болотной лягушкой.

— Ох, я сейчас задохнусь! О, я сейчас задохнусь!.. — не переставая вздыхал Паладе.

Когда его величество Василий-воевода Лупу основал господарское училище под благолепной сенью Трех Святителей, среди первых его питомцев был и Паладе. Но книжная грамота никак не приставала к нему, как ореху не прилипнуть вовек к стенке. С трудом удавалось ему нацарапать несколько букв, сосчитать до десяти. Учитель арифметики, посвистывая над головой непутевого вишневою тростью, задался целью любой ценой вбить в его мозги Пифагорову таблицу. Но все было напрасно. Со сложением он кое-как справлялся, с вычитанием и делением — тоже, хотя с еще большим трудом. Зато умножение не поддавалось ему никак. Однажды, рассердившись, наставник задумал его проучить. Пригнул, держа за загривок книзу, пока голова провинившегося не оказалась между ногами, и как следует стегнул несколько раз по мягкому месту, от которого, по его расчетам, знание арифметики просто было обязано вознестись прямехонько к черепушке. Паладе вначале терпел, наконец, не выдержав, взметнулся вдруг кверху вместе со своим благодетелем. Хорошенько его встряхнул, отступая к порогу, словно хотел выбить пыль схоластики, уронил на пол и кинулся бежать. На том его учение и закончилось. После этой выходки к нему и пристало прозвище «Лошадка». Паладе в свое время женился, округлил свою вотчину, некоторое время околачивался при дворе на разных мелких должностях; в ряд с состоятельными боярами он не встал, высокого сана при господаре не добился, отчего и испытывал постоянное недовольство, завидуя и оговаривая всех подряд.

Спафарий Николай долго молчал, охваченный невеселыми думами. Как неодолимые весенние потоки, они уносили его то к телу Стырчи, тщетно ожидавшему могильщика, то к ненадежности времени и слабосилию воеводы Молдавии, то к стране, терзаемой нищетой и недородом, то к княжне Руксанде, которую он уже целую вечность не видел, но которая неизменно жила в его душе, будто ангел бессмертия, то, наконец, к его собственной судьбе, к смыслу жизни, к тому, что делал и хотел, что должен был бы делать. Его считали великим книжником. А как полагал он сам? Ведь он лучше всех понимал, как недостаточно полученное им образование. Люди видят только внешнее — словно блеск воды на поверхности озера, раскинувшегося в долине среди молодых лесов; ему же хочется побольше узнать, поглубже во все вникнуть, чтобы не осталось ни капли, им не познанной, ни пылинки, не рассмотренной им на свет. Люди полагают, что сан спафария принес ему счастье. А сам он? Уж он-то понимает, что это — одна суета, как и многое другое, чего ему удалось добиться, что душа его на этом успокоиться не может, что ей нужно хоть немного покоя — для чтения и познания, для того, чтобы он мог писать. И истинное наслаждение для него — именно в этом, а не в бесплодной роскоши двора, не в шумных его торжествах и охотничьих забавах. Для чего, к примеру, люди изучают геометрию? Потому что искусство это стародавнее, по свидетельству Иосифа Флавия, изобретенное еще Авраамом, и ключи от математики скрыты в его неисчерпаемых недрах. Оно и побуждает нас к исследованию, раскрывая доказательства истины, что полезно и в делах житейских, помогая при измерении земли и неба, воздуха и вод, всего, что обладает размерами. Ею руководствуются астрологи, географы и даже богословы, так как не будь ее линий, треугольников, квадратов и прочих геометрических фигур, нельзя было бы представить, к примеру, параболу о Ноевом ковчеге или о Соломоновом храме из Ветхого завета и многого, многого другого. Вот для чего люди изучают геометрию. Но в первую очередь и прежде всего — потому, что находят в этом особое наслаждение, ибо искусство это близко их душе и таит для них ни с чем не сравнимую сладость. То же самое — с любым другим делом, требующим дружной работы, разума и духа, с любым иным из свободных художеств, будь то грамматика, риторика, диалектика, логика, будь то музыка или астрология. Кто делает что-нибудь по принуждению, тот самого себя по доброй воле терзает и карает... Не так давно, съездив в Нямецкий