любишь меня, меня! Ведь любишь, правда? Значит, ты не можешь за него замуж! — (Она уже не вырывалась и горько плакала, прижавшись к нему.) — Ну, скажи, скажи скорее, что ты за него не выйдешь.

— Нет, Джордж, не могу, — сказала она безнадежно. — Неужели ты не понимаешь, что я должна выйти за него?

Они крепко прижались друг к другу, такие юные, такие несчастные. Сонный день окружал их в пустом переулке. Даже воробьи, казалось, осовели, и голуби кружили вокруг церковного шпиля, далекие, однообразные и скучные, как дремота. Она подняла голову.

— Поцелуй меня, Джордж!

Он ощутил вкус слез; их лиц коснулась прохлада. Она откинула голову, всматриваясь в его глаза.

— Это в последний раз, Джордж!

— Нет! Нет! — Он обнял ее еще крепче.

Она попробовала сопротивляться, потом сама горячо поцеловала его.

— Милый!

— Милая!

Но она уже выпрямилась и стала вытирать глаза носовым платочком.

— Фу, теперь мне стало легче. Отвезите меня домой, добрый господин!

— Но, Сесили… — возмутился он, пытаясь снова поцеловать ее.

Она спокойно отвела его голову.

— Больше никогда, все! Отвези меня домой, будь умницей!

— Но, Сесили!..

— Хочешь, чтобы я пошла пешком? Это просто, сам знаешь, тут недалеко!

Он завел машину и поехал в тупом ребяческом отчаянии. Она приглаживала волосы, ее пальцы, белея, расцветали в них. Машина вышла на ту улицу. Когда Сесили выходила у ворот, он сделал последнюю отчаянную попытку:

— Сесили, Бога ради!

Она посмотрела через плечо на его несчастную физиономию.

— Не глупи, Джордж! Ну, конечно, мы еще увидимся. Я ведь не замужем — пока что.

Белое платье невыносимо сверкало на солнце, повторяя ее движения, потом она ушла из света в тень, поднялась по лестнице. У дверей она обернулась, блеснула ему улыбкой, помахала рукой. Потом белое платье растворилось в тусклом свете стеклянной двери под цветными стеклами фонаря, старыми и давно не мытыми, ставшими от этого еще прекраснее. А Джордж остался один, неотрывно глядя в пустую пасть дома, полный надежды, отчаяния и обманутой мальчишеской страсти.

5

Джонс видел из окна, как они уехали. Его круглое лицо было бесстрастным, как у божка, в прозрачных наглых глазах ни тени волнения. «Хороша штучка, ничего не скажешь», — подумал он с завистливым и бесстрастным восхищением. Надо ей отдать справедливость. Он еще думал о ней, когда эта злая черноволосая женщина, прервав бесконечные воспоминания ректора о детстве и отрочестве сына, напомнила, что время ехать на вокзал.

Священник заметил отсутствие Сесили: в эту минуту она сидела в машине, остановившейся в глухом переулке и плакала на плече у юноши, которого звали не Дональд. Джонс, единственный, кто видел, как она уехала, по какой-то необъяснимой причине благоразумно молчал.

Ректор с раздражением оказал, что Сесили — в эту минуту она целовала юношу, которого звали не Дональд, — не должна была уходить в такой момент. Но эта женщина («Честное слово, она, наверно, злая, как черт», — подумал Джонс) снова вмешалась и сказала, что так даже лучше.

— Но ей надо было бы встретить его на вокзале, — с неудовольствием сказал священник.

— Нет, нет. Не забывайте — он очень болен. Чем меньше волнений — тем для него лучше. И вообще им лучше встретиться наедине.

— Да, да, вы правы, правы. В этих делах верьте женщинам, мистер Джонс. Может быть, и вам лучше было бы подождать тут, как вы полагаете?

— Совершенно согласен, сэр. Я подожду и объясню мисс Сондерс, почему вы уехали без нее. Она, безусловно, будет спрашивать.

Когда они дождались такси и уехали, Джонс, не садясь, сердито и хмуро набил трубку. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывая в каждое окно, попыхивая трубкой, потом остановился, чтобы кончиком ботинка засунуть обгорелую спичку под ковер, и вдруг подошел к бюро ректора. Он выдвинул и задвинул два ящика, пока не нашел то, что искал.

Бутылка была темная, пузатая и приятно просвечивала, когда он опрокинул ее в рот. Вытерев губы тыльной стороной руки, он поставил ее на место. И как раз вовремя: быстрые шаги ломко застучали по веранде, и он услыхал звук отъезжающей машины.

В рамке двери — ее хрупкость, ее недоумение. Она сказала:

— О-о! А где же остальные?

— Что случилось? Прокол? — с вызовом бросил Джонс. Ее глаза заметались, как птицы, но он не остановился: — Где другие? Они уехали на станцию, на вокзал. Ну, знаете, туда, куда поезд приходит. Там этот сын священника как будто приезжает домой. Приятная новость, а? Да почему же вы не входите?

Она нерешительно шагнула, следя за его движениями.

— Ну идите же, не бойтесь, милашечка, я вас не обижу.

— Почему они меня не дождались?

— По-моему, они решили, что вам неохота ехать. Как будто вы сами создали такое впечатление?

В затихшем доме тиканье часов походило на размеренное дыхание, где-то смутно чувствовалось присутствие Эмми. Эти звуки успокоили ее, она снова сделала несколько шагов.

— Вы же видели, как я вышла. Разве вы не сказали им, где я?

— Сказал, что вы пошли в уборную.

Она взглянула на него с любопытством, чутьем угадывая, что он не врет.

— Зачем вы это оказали?

— Ваше дело, куда вы ушли, мне все равно. Надо было самой им сказать, если вам хотелось, чтоб они знали.

Она села, по-прежнему настороженная.

— Странный вы все-таки человек!

Джонс осторожно сделал шаг, будто случайно.

— Чем странный?

Она встала.

— Сама не знаю… Вот я вам неприятна, и все-таки вы ради меня солгали.

— О черт, неужели вы думаете, что мне трудно соврать?

Она ответила не сразу:

— Мне кажется, вы на все способны — лишь бы только получить удовольствие. — И, увидев его глаза, она двинулась к двери.

Чужие брюки мешали ему, и все-таки он проявил невероятную ловкость. Но она была настороже, и ее заученная грация придала ей быстроту и собранность, и его руки коснулись только гладкой полированной поверхности дверной филенки. Мелькнуло платье, послышался щелк замка и ее смех, приглушенный, издевательский.

— Вот подлая, — пробормотал он в тихой, беззвучной ярости. — Откройте дверь!

Дерево оставалось гладким, непроницаемым: в полированной глубине отразилось жирное белое пятно его собственной физиономии. Он затаил дыхание, но ничего, кроме тиканья часов, не услышал.

— Откройте дверь! — повторил он, но никто не ответил.

«Ушла она, что ли?» — подумал он, наклоняясь к пузатому, в широких брюках, Нарциссу, отраженному в полированном дереве. Он подумал об окне и, осторожно ступая, подошел к нему, но его встретила тонкая, наглухо прибитая, проволочная сетка. Он снова вышел на середину комнаты, уже не заглушая шагов, и с возрастающей злобой ругал ее медленно и ровно. И вдруг