— Да?.. Миссис Сондерс… А, Джордж!.. Спасибо, хорошо. А вы?.. Нет, боюсь, что нельзя… Что?.. Да, но она плохо себя чувствует«. Может быть, попозже… Нет, не сегодня. Позвоните ей завтра… Да, да, ничего… Спасибо. До свидания.

Она прошла через прохладный затемненный холл на веранду и, скрипнув крепко стянутым корсетом, опустилась в кресло, когда ее муж, неся в руках веточку мяты и шляпу, поднялся по ступенькам. Перед ней стояла Сесили, только в мужском роде и сильно располневшая: та же поверхностная, пустая красота, та же проступающая неустойчивость характера. Когда-то он был подтянут, собран, но теперь выглядел небрежно, в сером неотглаженном костюме, в нечищеных башмаках. Но волосы у него все еще вились по-молодому, и глаза были как у Сесили. Он был католиком, что считалось почти таким же грехом, как быть республиканцем, и сограждане, завидуя его общественному положению и богатству, все же смотрели на него искоса, потому что изредка он с семьей ездил в Атланту, где посещал католическую церковь.

— Тоби! — заорал он, усаживаясь подле жены.

— Слушай, Роберт, — возбужденно заговорила она. — Дональд Мэгон сегодня вернулся домой.

— А что, разве правительство прислало его тело?

— Да нет же, он сам вернулся. Сегодня приехал, поездом.

— Да ну? Он же умер!

— Вовсе нет! Сесили была там, она его видела сама. Ее привез домой какой-то толстый молодой человек — совсем незнакомый, она была не в себе. Что-то сказал про шрам. Она там упала в обморок, бедняжка. Я ее сразу уложила в постель. И до сих пор не знаю, кто был этот незнакомый молодой человек, — добавила она недовольным голосом.

Появился Тоби, в белой куртке, неся чашку со льдом, сахар и графин. Мистер Сондерс уставился на жену.

— Вот чертовщина! — сказал он наконец. — И повторил: — Вот так чертовщина!

Его жена, сообщив эту новость, спокойно раскачивалась в качалке. Потом мистер Сондерс, выйдя из оцепенения, зашевелился. Он растер веточку мяты и, взяв кусочек льда, потер его мятой и опустил в высокий стакан. Сверху он насыпал сахару, медленно накапал на лед виски из графина и, медленно помешивая ложкой, снова уставился на жену.

— Вот так чертовщина! — сказал он в третий раз.

Тоби долил стакан водой из другого графина и удалился.

— Значит, вернулся домой? Так, так. Что ж, рад за старика. Очень порядочный человек.

— Но ты забываешь, что это означает.

— Как?

— Для нас.

— Для нас?

— Не забывай, что Сесили была его невестой.

Мистер Сондерс отпил из стакана и, поставив его на пол рядом с креслом, закурил сигару.

— Ну, что ж, ведь мы, кажется, дали согласие? Я не собираюсь отступаться. — Какая-то мысль мелькнула у него. — А Си еще хочет за него?

— Не знаю. Все было так неожиданно для нее, бедняжка, и его приезд, и этот шрам. Но как, по-твоему, хорошо все это или нет?

— Да я-то всегда считал, что ничего хорошего из этой помолвки не выйдет. Я всегда был против!

— Хочешь свалить на меня? Думаешь, я настаивала?

Долгий опыт заставил мистера Сондерса смягчить ответ.

— Рано ей идти замуж, — сказал он только.

— Глупости. А мне сколько было лет, когда мы поженились?

Он снова взял стакан.

— Выходит, что ты сама на этом настаиваешь. — (Миссис Сондерс раскачалась сильнее и смерила его взглядом: он был уличен в глупости). — Почему же ты спрашиваешь, хорошо это или нет?

— Ну, знаешь, Роберт… Иногда ты… — Она вздохнула и объяснила, ласково, как глупому ребенку, отчаявшись, что он сам поймет: — Видишь ли, обручиться во время войны или в мирное время — вещи совершенно разные. По правде говоря, я не понимаю, как он может надеяться, что все останется по-прежнему.

— Вот что я тебе скажу, Минни. Если он уехал на войну с надеждой, что она его будет ждать, и вернулся с надеждой, что она станет его женой, — значит, так и должно быть. И если она хочет выйти за него, так ты, пожалуйста, не отговаривай ее, слышишь?

— Неужели ты хочешь насильно выдать свою дочь замуж? Ты сам сказал, что ей рано замуж.

— Не забывай, я сказал — если она захочет. Кстати, он не хромой, не калека? — добавил он.

— Не знаю. Сесили расплакалась, когда я ее спросила.

— Иногда она ведет себя удивительно глупо. Но главное — ты не вмешивайся в их дела! — Он взял стакан, сделал большой глоток и потом сердито и внушительно запыхтел сигарой.

— Ну, знаешь ли, Роберт! Честное слово, я иногда тебя не понимаю. Как можно насильно выдавать дочку замуж за человека без всяких средств, может быть смертельно больного, вероятно даже неспособного зарабатывать. Сам знаешь, какие они, эти бывшие военные.

— Да ведь это ты хочешь ее выдать замуж, а не я! Я и не собираюсь. За кого же ты ее выдашь?

— Например, за доктора Гэри. Она ему нравится. Или за Гаррисона Морье из Атланты. Сесили к нему хорошо относится.

Мистер Сондерс весьма неизящно фыркнул:

— Что? Этот дурак Морье? Да я его на порог не пущу. Голова напомажена, окурки разбрасывает по всему дому. Нет, ищи другого.

— Никого я не ищу. Просто я не позволю, чтобы ты заставил ее выйти за этого мальчика, за Мэгона.

— Да говорят тебе, что я и не думаю заставлять ее. Ты меня уже научила, что женщин никогда заставлять нельзя. Но если она хочет выйти за этого Мэгона, я вмешиваться не собираюсь.

Она молча раскачивалась в качалке, он допивал свой виски с мятой. Дубы на лужайке затихли в сумерках, ветви деревьев казались неподвижными, будто коралловые заросли под водой. Большая лягушка монотонно заверещала в кустах, небо на западе стало широким зеленым озером, застывшим, как вечность. Тоби вдруг вырос перед ними.

— Ужинать подано, мисс Минни.

Сигара красноватой дугой полетела в клумбу с каннами. Оба встали.

— Тоби, а где же Боб?

— Не знаю, мэм. Показалось, будто он пошел вон туда, в сад, а потом пропал, не видать нигде.

— Найди-ка его. И скажи, чтобы вымыл лицо и руки.

— Да, мэм. — Он открыл для них двери, и они прошли в дом, оставив позади сумерки, наполненные мягким, певучим голосом Тоби, звавшим мальчика из темноты.

2

Но Роберт Сондерс-младший не мог его услышать. В эту минуту он перелез через высокий дощатый забор, врезавшийся в темноту над его головой. Роберт с трудом одолел препятствие и, соскальзывая вниз зацепился штанишками, которые, словно пытаясь его удержать, наконец поддались с жалобным треском. Он упал в росистую траву, почувствовал легкий, поверхностный ожог на задике, сказал «О черт!» и, вскочив на ноги,