этого не выносил, старики вечно жалуются. Пусть уж молодняк теперь рулит. Верьте в них! Пусть живут как хотят. Я, вообще-то, против истеблишмента, ты меня понимаешь, но я чуток хипповал, ты же знаешь. Да и до сих пор такой на свой манер. Но теперь, – сказал Фил, кладя руку на перила балкона, – они, молодые, вообще не имеют надежды, Феликс, никакой. Мы растратили все их ресурсы, верно ведь, израсходовали, вот что я тебе скажу. А я тебе, получается, еще лекцию читаю, да? Беги! Беги. Я похож на «Серебряное цунами»! Ты читал? В «Гардиан» на прошлой неделе писали. «Серебряное цунами». Это точно я. Родился между тысяча девятьсот сорок девятыи и тысяча девятьсот незнамо каким. Эгоистичный беби-бумер. Мы исчерпали все ресурсы, понимаешь. Я сказал об этом Эми, а она заметила: «Ну и что мы с этого имеем на хер?!» Я только рассмеялся. Она в политике не очень сечет, Эми, понимаешь, но намерения у нее добрые. Точно добрые, – сказал Фил, и вид у него стал встревоженный, потому что он удалился от разговора ни о чем к самой сути вещей (теперь это случалось все чаще и чаще) и должен попытаться вернуться к вещам, которые не имеют значения. – Сколько тебе сейчас, Феликс?

Феликс ударил кулаком в подставленную ладонь другой руки.

– Тридцать два. Старею. Уже даже не смешно.

– А оно никогда не смешно. Вот почему они все время жалуются, старики. Я уже начинаю им сочувствовать, вот что я тебе скажу, – язвы и болячки. Нажми-ка эту кнопку, а? Сломана. Ну да, давай тогда по лестнице. Эти лифты – одно горе. – Феликс широко распахнул дверь пожарного выхода, придержал ее для Барнси. – С другой стороны, а что им еще делать, детям-то? Вот что меня донимает. Вот о чем нужно говорить.

Они вместе пошли по узкому шлакобетонному лестничному колодцу, Барнси впереди, Феликс сзади. Это казалось путешествием во времени: Барнси остался таким, как был, – не похудел и не располнел, носил ту же одежду, никаких признаков того, что с тех пор прошло двадцать лет. Тонкие светлые волосы начали седеть, приобрели едва различимый серебристый оттенок, отчего казалось, что они просто становятся светлее, и все еще по-молодежному полукругом ниспадали ему на плечи, покатые, медвежьи и мягкие, какими всегда и были. Он по-прежнему носил поверх огромной футболки черный незастегнутый жилет с пацификом на лацкане и тертые джинсы с бахромой. Из задних карманов штанов торчали мягкие тапочки, которые он немедленно надевал, когда его поход заканчивался. В кафе «У Розы» на шоссе он обедал уже в тапочках. Феликсу это представлялось чем-то эксцентричным, пока он на рубеже веков тоже всего пять месяцев не поработал почтальоном и не обнаружил, что это самая изнурительная работа из всех, какими он занимался.

– Они всегда говорят «парни», верно? – сказал Фил и опять остановился в задумчивой позе, спустившись до половины лестницы. Феликс оперся о перила и ждал, хотя уже много раз слышал этот монолог. – Никогда не говорят так про молодежь из богатого квартала за парком, там у них «молодежь», но наши – они «парни», «рабочий класс», черт знает что, верно? Они приезжают сюда, Феликс – я пытался сказать твоему отцу, но его это не колышет, ты же его знаешь, он обычно больше думает о женщинах, а не о чем-то другом, – полиция приезжает сюда, спрашивает о наших ребятах (не наших в буквальном смысле, наши-то давно разъехались, о местных), ищут, понимаешь, информацию. Чтобы защитить их большие дома за парком от наших ребят! Это позорище, точно тебе говорю. Но тебе этот треп до лампочки, верно, Феликс, тебе и всем вашим? Вам бы только развлечься. Да и почему бы нет? Я говорю, оставьте ребят в покое. Это мое мнение, жена говорит, у меня слишком много мнений, но вот тебе, пожалуйста. Здешнее новое поколение, они просто не хотят знать. У меня сердце кровью обливается. Смотрят свои реалити-шоу, читают бульварные газетки, всю эту хрень бестолковую, заткни пасть и можешь купить себе новый телефон – вот так у нас теперь живут. Они не организованны, они аполитичны. Вот я, бывало, как разговаривал с твоей матерью? Хорошие разговоры были, интересные. У нее, понимаешь, была куча всяких интересных идей. Я, конечно, осознавал, что у нее тяжело на душе, очень тяжело. Но у нее было то, чего не хватает большинству: любопытство. Может быть, она не всегда получала правильные ответы, но ей хотелось задавать вопросы. Я это в людях ценю. Мы называли друг друга «товарищ» – постебайся над своим папашей! Она была интересная женщина, твоя мать, я мог с ней разговаривать – понимаешь, Феликс, очень трудно, если тебя интересуют идеи и всякое такое, идеи и всякая философия из прошлого, – очень трудно найти здесь кого-нибудь, с кем можно поговорить; это трагедия жизни, правда, я говорю, когда задумаешься. А женщинам оно еще труднее, понимаешь? Они чувствуют себя в ловушке. Из-за этого патриархата. Я уверен, каждому время от времени необходимы такие вот разговоры. Да, очень интересная женщина твоя мать, очень тонкая. Таким всегда тяжело.

– Да, – сказал Феликс.

– Ты вроде как сомневаешься. Я, конечно, не так чтобы очень знал твою мать, я в этом уверен… Твой отец и слова доброго о ней не говорит. Не знаю. Сложно это все, правда? Семьи. Тебе это слишком близко, трудно увидеть. Я проведу аналогию. (Это такая штука, которая похожа на другую штуку.) Видел картинки, которые иногда твой отец продает, – точки-точки, если близко стоишь, то и не понять ничего? Но если я в другом конце комнаты? Другая перспектива. Когда мой старик жил в доме престарелых – дыра, жуткая дыра, – я тебе скажу, некоторые тамошние медсестры говорили мне о нем такие вещи, о которых я и не подозревал. Вот ни сном, ни духом. Они знали его лучше, чем я. В некоторых смыслах. Не во всех. Но. Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать? По-настоящему все дело в контексте.

Они уже вышли из дома под безжалостное солнце, огромное и оранжевое в небе.

– А сестры твои – они как? В порядке? Так я до сих пор их и не различаю, точно тебе говорю.

– Эти девчонки, старина. Тиа – тормоз. Руби – дико ленивая.

– Это ты сказал! Это не я сказал! Прошу занести мои слова в протокол! – сказал Фил, хохотнув и подняв руки, как невиновный. – Позволь я тебя поправлю: «тормоз» значит, что она всегда опаздывает, так? Кажется, ты мне говорил об этом в