Ты – свеча и удача, с кем потемки короче.

И влюбленный, и воин на тебя не в обиде.

В некий час позову я тебя. Так прииди.

Сонет о вине

В каком столетье, царстве, при каком

немом сцепленье звезд, какой секретный

день, в бронзе не отлитый, стал толчком

к изобретенью радости заветной?

Ее открыли в золоте осеннем.

Вино струится красным, день за днем,

с рекою времени сроднясь теченьем,

дарит нас львами, музыкой, огнем.

Вино воспели персы и арабы:

в ночь праздника и в день, что в горе прожит,

страх умалит, веселье преумножит,

теперь и я слагаю дифирамбы.

Открой мне тайну памяти моей,

чтоб, как по пеплу, я читал по ней.

1964

1

Все будто расколдованное. Снова

Луна уже не будет так ясна

И так дремотен сад. Теперь луна —

Лишь зеркало, где тень пережитого

И сирость угасанья. Два виска,

Горевших рядом, руки, что сплетались, —

Прощайте. Все прощай теперь. Остались

Верны тебе лишь память и тоска.

И хоть любой (как ты всегда твердил)

Теряет только то, чем ни мгновенья

Не обладал, но в ком достанет сил,

Чтоб научиться ремеслу забвенья!

С тобой покончат розою одной,

Убьют гитарной дрогнувшей струной.

2

Вся радость – в прошлом. Что ж, земля богата

Несчетными подарками другими.

Минута глубже и неизъяснимей,

Чем море. День велик, но час заката

Неотвратим. Остаток все короче,

Все ближе та награда потайная —

Иное море и стрела иная,

Что исцеляет ото дня, от ночи

И от любви нас. Каждая утрата

Предопределена уже с начала:

Что было всем, ничем, как до́лжно, стало.

Теперь с тобой лишь грустная отрада,

Никчемная привычка, что ведет

Опять к той двери, вновь на угол тот.

Угроза голода

Мать постоянных войн, вражды людской,

да будет стерт навеки грозный образ твой!

Ты викингов корабль влекла в морские дали,

в пустынях племена из-за тебя друг друга убивали.

Ты памятник самой себе воздвигла страшный,

он называется пизанскою Голодной башней;

мы можем угадать (лишь угадать) в пророческих стихах

последний день Земли, всечеловечный страх.

Волков из леса к сёлам выгоняешь постоянно,

на воровство пойти заставила Жана Вальжана.

Один из образов твоих – тот молчаливый бог,

что пожирает Землю, ненасытен и жесток.

Тот бог есть время. Есть богиня, чья обитель – склеп,

у гроба бденье – ее млеко, голод – хлеб.

Из-за тебя творец мистификаций Чаттертон

принять в младые годы яд был обречен.

Из-за тебя всю жизнь мы каждый день у Бога

в молитвах истых просим хлеба – хоть немного.

Вонзаешь копья и в детей новорожденных,

и в хищников, бессильных, изможденных.

Мать постоянных войн, вражды людской,

да будет стерт навеки грозный образ твой!

Чужеземец

Отправив два письма и телеграмму,

он бродит вдоль безвестных мостовых,

зачем-то отмечая их отличья,

и вспоминает Абердин и Лейден,

что как-то ближе этих лабиринтов,

где вместо путаницы – прямизна

и где он – волей случая, как всякий,

чья истинная жизнь совсем не здесь.

В своем пронумерованном жилище

он долго бреется, глядясь в стекло,

которое его не отражает,

и думает: как странно, что лицо

куда непостижимей и надежней

души, которая за ним живет

и отчеканила его с годами.

Вы с ним столкнетесь где-то на развилке,

и ты отметишь: рослый, седовласый

и как чужак глядит по сторонам.

Неведомая женщина, скучая,

ему предложит скоротать закат

в каком-то зале за дверьми. Мужчина

подумает, что вспомнятся потом,

через года, у Северного моря,

ночник и штора, только не лицо.

И в этот вечер он увидит въяве

на белом фоне для былых теней

цепь конных на эпических просторах,

поскольку Дальний Запад вездесущ

и отражается во сне любого,

хотя он там ни разу не бывал.

Во многолюдном мраке человек

поверит, что вернулся в город детства,

и удивится, выходя в чужой,

к чужим словам и под чужие звезды.

Перед кончиной

любому будет явлен ад и рай.

Мой ад и рай – в тебе, Буэнос-Айрес,

а ты для чужака моих видений

(каким я сам бывал под чуждым небом) —

лишь вереница тающих теней,

которые обречены забвенью.

Читающему эти строки

Неуязвимый. Разве не дана

тебе числом, всевластным над судьбою,

уверенность, что все мы станем прахом?

Река времен, в которой Гераклит

увидел символ быстротечной жизни,

тобой не правит? Мрамор ждет тебя,

но не прочтешь ты надписи на нем:

ни города, ни дат, ни эпитафий.

Сны времени – вот люди на земле,

не бронза и не золото их плоть.

Подобен мир тебе, а ты – Протею.

Ты тень и отойдешь в иную тень,

ведь неизбежный ждет тебя закат;

подумай: разве ты уже не мертв?

Алхимик

Юнец, нечетко видимый за чадом

И мыслями и бдениями стертый,

С зарей опять пронизывает взглядом

Бессонные жаровни и реторты.

Он знает втайне: золото живое,

Скользя Протеем, ждет его в итоге,

Нежданное, во прахе на дороге,

В стреле и луке с гулкой тетивою.

В уме, не постигающем секрета,

Таимого