«Берега Фаэри» – знаковое стихотворение. Толкин задумывал его как первую часть «Песни об Эаренделе», которая в полной мере вписала бы морехода в зарождающийся вымышленный мир. На одном из поздних списков Толкин сделал пометку о том, что это было «первое стихотворение о моей мифологии». Важный шаг вперед заключался в том, что здесь Толкин наконец-то соединил язык и мифологию в литературном произведении: этому сплаву суждено было стать источником и специфической составляющей его творчества.

«Как раз тогда, когда на меня обрушилась война 1914 г., – писал Толкин позже, – я сделал открытие, что “легенды” зависят от языка, к которому принадлежат; но также и живой язык в равной степени зависит от “легенд”, которые передает посредством традиции». Это открытие подарило его творению новую жизнь: «Так что, хотя, будучи филологом от природы и по роду деятельности (пусть и таким, что в первую очередь интересуется эстетикой, а не функциональными аспектами языка), я начал с языка, я втянулся в придумывание “легенд”, обладающих сходным “вкусом”».

Вот уже многие годы Толкину не удавалось примирить научную точность, применимую к строго лингвистическим аспектам филологии, со своим пристрастием к возвышенному, к населенному драконами иномирию, которое обнаруживалось в древних литературах. В студенческие годы, позже утверждал он, «мысль и опыт подсказали мне, что интересы эти – разноименные полюса научного и романтического – вовсе не диаметрально противоположны, но по сути родственны».

«Калевала» продемонстрировала, что мифотворчество может сыграть важную роль в возрождении языка и национальной культуры; но, возможно, не обошлось и без более непосредственного катализатора. На протяжении Великой войны сходный процесс шел в широких масштабах, совершенно стихийно. Впервые в истории солдаты в большинстве своем были грамотны, но их более, чем когда-либо прежде, держали в неведении. Они восполняли это домыслами и слухами, от прозаичных до фантастических: тут и немецкая фабрика по производству мыла из человеческих трупов, и распятый канадский солдат, и дикари-людоеды на нейтральной полосе – поговаривали, что это одичавшие дезертиры с обеих сторон. Историкам Первой мировой войны зачастую приходится оценивать на предмет достоверности и последствий наиболее правдоподобные мифы, порожденные той войной: как, например, «львы под началом ослов» или «насилие над Бельгией». С самого начала возникали также и мифы о сверхъестественном вмешательстве. Измученные британские войска, отступая от Монса, якобы видели то ли ангела с пламенеющим мечом в руке, верхом на белом коне, то ли отряд небесных лучников, то ли трех ангелов в небесах. По слухам, именно «ангелы Монса» остановили немецкое наступление. Эта история возникла сперва как художественное произведение: в рассказе «Лучники» Артура Мэкена английские стрелки, участники битвы при Азенкуре, вернулись сражаться с наступающими немецкими силами в 1914 году, – но быстро обрела авторитетность факта. Война порождала мифы, а необозримый поток писем, дневников и стихов Великой войны обогащал языки Европы новыми словами, фразами и даже стилями, исподволь изменяя и определяя восприятие национального характера, столь важное для патриотического настроя. Все это стало живым примером взаимосвязи между языком и мифом.

Если раннее представление о бессмертной земле отчасти подсказано «Питером Пэном», как о том, по-видимому, свидетельствует сказочный мир детских снов из стихотворения «Ты и Я и Домик Утраченной Игры», то Валинор Толкина менее сумбурен, чем Неверленд, та версия Фаэри, что Барри дерзко позаимствовал из всех популярных детских жанров «чтения на ночь» – с пиратами и русалками, краснокожими, крокодилами и крылатыми феечками. Однако ж Валинор был еще обширнее по охвату. Здесь бок о бок с богами жили эльфы; сюда души смертных отправлялись на загробный суд: им назначали либо муки, либо блуждания в сумерках, либо райское блаженство.