Я покатывался, наблюдая за этой сценой. Дед смущённо крякнул:

– Ну дык тут это… Потапыч заходил.

– Ох, я вас с Потапычем!

***

Мерно тикали на стене старые ходики, отмеряя время. За окном шелестела под дождём старая берёза, под которой собирались мы в молодости на посиделки. Жёлтые листья прилипали на мокрое стекло, катились крупные капли, где-то вдалеке громыхнул гром.

– Надо же, – удивился я, – Уже конец октября, а тут на тебе – гром. Ну что, поеду я, пожалуй. Теперь уж до весны, родимые. Держитесь тут, не хворайте. Весной правнуков вам привезу в гости, чтобы тоже увидели и черёмуху вашу, и сирень райскую…

Я поднялся со стула, прошёлся по стылой избе, взял со стола фотографию, стоявшую напротив меня, и вернул её на полку серванта за стекло, смахнув с полки пыль. Вот и снова набрался сил, теперь до весны буду хранить, по капельке принимая долгими зимними вечерами, когда на сердце вдруг ни с того ни с сего порой завьюжит, когда с женой поссоримся, или на дежурстве не успею спасти человека. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно. Пусть всё будет хорошо.

– Спасибо вам родные, вот и снова я зарядился, поеду!

Я махнул на прощание рукой. С фотографии в серванте смотрели на меня баба с дедом и улыбались:

– Поезжай, поезжай, внучек. С Богом!

Ночница

Любите вы сказки? Я вот очень люблю. А ещё больше люблю я слушать, что люди старые рассказывают. Мно-о-ого от них можно услышать интересного, такого, что и не поверил бы, да вот человек перед тобой, который сам это всё и видел. И одну такую историю, услышанную мною от старого человека, я вам сегодня и поведаю.

Жили в деревне одной мать, отец, дочка Глашка да сынок Ивашка. Глашке годов девять было, а Ивашка только народился, месяца три ему было от роду. Раз собрались родители на ярмарку, к вечеру обещали назад воротиться, а Глафиру на хозяйстве оставили. Девчонка бойкая она, смелая, матери помощница во всём.

Уехали. Сколько-то времени прошло, Ивашка есть просит, накормила его Глаша из рожка, да в зыбке укачала. Сама по дому хлопочет, не смотри, что годами мала, всё умеет, и картохи сварить, и полы помыть, и скотине корм задать.

Но вот и вечереть стало. Ивашка уж всё съел из рожка, а матушки с тятенькой всё нет и нет. Плакать начал братец. Взяла его Глашка на руки, да ко двору пошла. Встала у ворот, ждёт-пождёт, на дорогу глядит – не видать их лошадки, не слышно их скрипучей телеги за поворотом… Что делать?

Солнце уж закатилось. Стемнело вовсе. Зашумели кусты, пробежал ветерок, заворочалось что-то за овином, задышало в спину. Страшно сделалось Глашке. Побежала она в избу, молока коровьего в рожок налила, кое-как братца накормила, в зыбку уложила. Качает люльку час, другой, а Ивашка всё плачет да плачет. Выбилась Глашка из сил, а родителей всё нет. Что за беда с ними приключилась?

Наконец уснул Ивашка, Глаша и до кровати не добралась, тут же у зыбки и сама уснула. Вдруг сквозь сон слышит – окно отворилось, пламя лучины задрожало, закачалось, протянулись по стене длинные чёрные тени с корявыми пальцами. А в окно голова просунулась – косматая, страшная, глаза горят, как у совы. От страха Глашка и голос потеряла и онемела. Сжалась на лавке, спящей притворилась, а сама наблюдает.

Глянули глазищи жёлтые туда, сюда – нет никого. И влезла в избу старуха тощая, с длинными руками, с лохматыми волосами, в чёрном платье до пят. И как змея к зыбке проползла, прошелестела. Тени по стенам за ней следом потянулись, свернулись клубком у её ног, растеклись дымом по избе. Чует Глашка дышать ей трудно, такая тяжесть сверху навалилась, что рук и ног не в силах она поднять, пальцем пошевелить.

А старуха мерзкая шмыгнула к Ивашке, руки свои тонкие, мёртвые протянула, да давай его щипать да теребить. Закричал младенец, заревел. Осерчала Глашка и про страх забыла, вскочить хочет, прогнать злыдню, а не может – будто сковали её по рукам и ногам, связали верёвками, голова дурная сделалась, как в угаре.

А старуха лохмотья свои распахнула, Ивашку на руки подхватила и грудь свою мёртвую ему даёт. Закричала Глашка, и вдруг дверь распахнулась и родители в избу вбегают. Старуха страшная Ивашку тут же в зыбку бросила, а сама в окно шмыгнула.

– Маменька, тятенька, где же вы были? – с плачем кинулась к родителям Глашка.

– Ох, дочка, ось на телеге сломалась в обратном пути, насилу наладили. Я уж извелась вся, как вы тут без нас?

Приголубила мать Глашку, успокоила Ивашку, глядит окно распахнуто – что такое? Тут и поведала ей доченька, как старуха страшная приходила да Ивашку щипала.

– Вон оно что, – сказала мать, – Ночница, значит, к нам пожаловала. Ну да ничего, знаем мы от этой беды спасение. Ложись-ка, дочка, спать, утро вечера мудренее.

Встали наутро, отца на работу проводили, да давай с матерью по дому хлопотать. А как управились, так и говорит мать:

– Неси-ка, Глафира, корзинку мою для шитья, станем мы с тобой куколок-куваток мастерить.

– Что за куколки? – спрашивает Глашка.

– А навроде пеланашки, без лица, куколки эти нас охранять станут. Только, гляди, ножниц, Глаша, не бери, и иголки не тронь, нельзя.

Наделали куваток, рассадили на окошки. А после сбегала мать до соседки, привела её и затеяли они что-то. Глашке велели за Ивашкой глядеть, а сами траву в горшке зажгли, какую-то «полуночницу», да всю избу обошли, над окнами зарубки топором сделали, Ивашкиных волос прядочку отрезали да в том горшке с травой и сожгли, а сами слова какие-то приговаривали, не запомнила их Глашка.

Вот ночь пришла. Страшно Глашке, а ну как снова эта ночница пожалует? Все уснули, а она лежит на полатях, на окно поглядывает. Вдруг заскребло по окну, словно ногтем кто царапает. Смотрит Глаша, а в окно жёлтые глаза заглядывают. Ночница пришла, да не может в избу-то попасть! Походила вокруг избы, покричала птицей ночной – резким голосом, постонала, по стенам поскреблась, да и ушла, сгинула куда-то. Да больше с той поры и не возвращалась. Так то вот.

Тополиный пух

– А на что ты рассчитывала, когда с ним встречаться начала? Ты ведь видела, что мальчик ещё студент, ему ещё учиться целый год, потом надо работу найти, на ноги встать. Он тебе жениться обещал?

– Нет, – вытирая слёзы прошептала Мила.

Она сидела на краешке стула, сжавшись в комочек, словно стараясь вообще исчезнуть, превратиться в точку, лишь бы не слышать этого надменного, насмешливого голоса с нотами издёвки и превосходства, не видеть этого унижающего взгляда, как будто эта женщина напротив видит перед собой не её – Милу, а безобразное, мерзкое, склизкое существо из недр канализации.

– Знаешь, что я тебе скажу, девица, думать о предохранении всегда должна женщина. Мужчина он не создан для этого, он привык брать от жизни всё. Господи! – воскликнула дама, театрально воздевая руки к небу, – Да мужчины они всю жизнь остаются детьми! Что ты хочешь от юноши, которому всего двадцать лет?

– Мне кажется, двадцать лет это достаточный возраст для того, чтобы принимать решения самостоятельно, без помощи мамы, – подняла Милочка опухшие от слёз, покрасневшие глаза. Голос её стал неожиданно твёрдым и сухим. Она вдруг выпрямила спину и перестала дрожать.

– Да что ты говоришь? – усмехнулась ядовито дама и затем прошипела, скорчив гримасу, – А ты роди для начала, а уж потом поговорим и поглядим, будет ли тебя волновать судьба твоего ребёнка или ты всё пустишь на самотёк.

И помолчав добавила:

– В общем так, на Илюшу не рассчитывай. Ему ещё надо жизнь устраивать. Если уж у тебя не хватило мозгов предохраняться, то могу только помочь тебе