когда вы что-нибудь изволите, наконец, сотворить. Да и вам бы погулять где-нибудь полезно, пока в столице не уляжется.

– Что там?

– Ищут вас. И довольно усердно.

– За что?

Таня поднимает короткий лук, тетиву оттягивает, спускает и губами произносит характерный шелестящий «треньк»: стрела сухо дребезжит в дереве рядом с моей головой.

За жабу, значит. Стою, как ни в чем не бывало. Незачем тут признания делать. Нет свидетелей.

– Да и высказаться вы, говорят, умудрились, – она чуть подняла голову, отчего стало казаться, что окуляры высматривают что-то в сплетении ветвей:

«Где нет ни Бога, ни праздных радостей», – продекламировала она торжественно, нараспев, потом замялась, словно подбирая продолжение. Я снова не понял, издевается она или серьезна. Молчу, жду, что дальше скажет.

– А упоение в рабском труде? – предположила Таня. – Что там дальше? Ммм… Гадостей, сладостей… малости. Вот!

«Мне для счастья не хватит лишь малости:

Осознанья, что Россия в пизде.»

Неплохо. Даже кости не ломит. Но я все равно ворчу:

– Грубо. Вам с графом все политический контекст подавай.

– Кому-то надо. Вы, Александр Сергеевич, все воротите нос от пошлостей. И не думаете, что сами имеете о них представление только потому, что кто-то когда-то не постыдился эту пошлость высказать.

– Я не про пошлость сейчас говорю, Татьяна, а про грубость, раз уж у нас выдалась минутка определенности.

– Так всегда перед дождем, – она выглянула из-под ветвей. В окулярах противогаза отразились мерцающие факелы. – Минутное просветление. Скоро начнется, снова все потечет, так что досказывайте скорее.

– Этот негритянский мотивчик огрубел, – говорю. – Илья там дрочит свои струны, трели выводит, мимолетные диссонансы, рваный ритм, – указываю рукой в сторону далекого гусляра. – Но для нас-то выходит незамысловатый дребезжащий мотивчик. Грубый, бессвязный. Неужели сама не слышишь?

– Слышу, – наклоняет голову набок. – Но он играет, а они пляшут.

– Да ну тебя, – злобливое раздражение накрывает меня. – Наворотили тут говна. Думаете, это интересно? Мне нет.

Она засмеялась звонко, искренне.

– Вы иногда такой глупый, Александр Сергеевич. Гений, а глупый. Вы что, всерьез думаете, что это мы для вас узоры выводим? – она прервалась, будто действительно все не могла поверить в мою глупость; – Вы и не сможете их увидеть: вы же изнутри смотрите, бродите между стенок. А калейдоскоп – он для того, кто смотрит на лабиринт сверху! – она резко, восторженно протянула руки к небу. – Мы с вами все в одной лодке! Государь гребет, мы раскачиваем. А вы пока что просто балласт.

– Если я балласт, вы можете в любой момент выкинуть меня за борт. В реку и дело…

– Чуете? – она вдруг оборвала меня, насторожилась, прислушалась. – Дождем пахнет. Уже снова течь начинает. Пойдемте! Пора.

Она ухватилась за мой рукав и потянула в полумрак под деревьями. Крюк в плече начал цепляться за ветки, причиняя неудобство. Я провернул его, чтобы цевье легло вдоль лопатки и не мешало.

В листве зашумел дождь, с нижних веток закапало. Таня опустила свою маску на лицо и подняла ворот плаща.

– Куда? – я выдернул руку и замедлился, вынудив и ее сбавить шаг.

– Можно было в деревне остаться, но дождь их всех облучит. К утру никого в живых не будет. Облезут.

– Что? – останавливаюсь.

Таня разворачивается ко мне, я ощущаю ее раздражение и что-то еще. Стыд? Досада? Вина? Неясный смешанный запах.

– Дождь, – она тычет вверх пальцем-сосиской. – Пыль. Радиация. С них кожа слезет, волосы выпадут, ногти. Через пару часов.

– Откуда радиация?

– Станция рванула, ядерная… Перегрели и заглохло что-то, – она пожала плечами, чуть резче и небрежнее, чем хотела бы. – Да какая разница?

Смотрю на нее, по резине капли звонко стучат. И венок на голове у меня мокнет, тяжелеет.

– Ваша работа? – мне вроде и страшно услышать ответ, а вроде и знаю его уже и будто уже смирился.

Она помедлила:

– Наша, – говорит. И добавляет резко вдруг, со злобой: – Но это вы, Саша, желтое небо выбрали. Не я! Не мы! И если у вас все важное, к чему ни притронетесь, в радиоактивный пепел рассыпается, то не надо в это нас… – глухой голос из-под противогаза прервался, будто она прикусила себе язык: – Стоп, не так…

Я развернулся и пошел обратно к опушке, на поляну. По хрусту веток слышу: Таня за мной следом.

– Ничего не сделаешь сейчас, оставьте!

По полю я припустил бегом. Торчащая в ноге стрела напомнила о себе. Не больно, но я припадаю на ногу с каждым шагом. А дождь хлещет вовсю, лупит по плащу, по голове, вода с лепестков раскисающего венка затекает в глаза, даже во рту уже булькает через рваную щеку. Металлический такой у нее привкус. Горькая вода.

– Пусть потанцуют! – убеждает глухой голос вдогонку. И сама верит в то, что говорит, кажется.

Оборачиваюсь – через стену дождя уже и леса не видно, а впереди красное марево. Нога как задеревенела, не гнется. Чем ближе к мареву, тем гуще испарения вокруг поднимаются, и вонь жареного мяса чувствую. Вокруг уже только дым, а там музыка звучит, гусли, и смех людей.

– Спасайтесь! – кричу теням сквозь дым и чувствую исступление такое сильное, что почти фальшивое. И ужас в нем, и тупая тоска какая-то.

Вбегаю в самую гущу чада, две девки в угаре меня хватают за руки и тянут в хоровод. У них тоже венки на головах.

Хохочут. Везде костры горят, свиные туши на вертелах жарятся. Вокруг костров люди в дыму пляшут, поют на разные лады. И ни одна капля дождя тут до земли не долетает – все пожирает чад.

– Надо прятаться! Дождь! – повторяю я растерянно направо и налево, каждому встречному пытаюсь в ухо прокричать, но все только хохочут, хватают меня за руки и в пляс тащат: Танцуй, мол, барин! Танцуй! Пока можешь, радуйся!

Водоворот повлек меня, закрутился, пошел сближаться. Девки сбились в кучу вокруг пылающего костра. Толкаются, кружат расшитыми юбками, и вдруг рассыпались звездой в разные стороны. Растворились тенями в дыму.

Одна только осталась, подхватила меня за руку и увлекла в танец под рваные звонкие трели Ильи. Стройная, сильная, меня на пол головы выше: подскакивает и кружится без устали. А у меня от дыма все поплыло перед глазами, слилось в одно слезящееся марево.

– Уведи всех, уходи, – говорю ей, наклоняясь к уху, но уже как-то неуверенно сам говорю, будто и не уверен, что правду хочу сказать.

Сквозь дым даже лицо ее не могу разглядеть, тугая коса как плетка ее по бокам хлещет. Норовистая молодая лошадка. Куда ей уходить? Куда уходить, когда тут пляска?

То ближе, то дальше юбкой крутит,