На двух противоположных краях котловины над головами возвышаются помосты. Из бревен и досок сколочены. Как мост недостроенный, с двух противоположных концов его начали, но бросили: помосты друг против друга над жерлом устроились. А между ними как раз посередине самые смелые язычки пламени лижутся.

Вдруг девка в кровавом сарафане на один помост забирается, ее парни подсаживают. Толпа смеется, в ладоши хлопает, и звуки струн все откуда-то бойко дребезжат, хотя я так и не видел самого музыканта. Звенят по одной струны, звонко, ржаво, а девка на помост забралась, лапти скинула, сарафан поддернула, толпе озорно кланяется. Смеется, в глазах остро откликаются желтые блестки огня.

Люди засвистели: «Давай уже!» мол. Все радостно вопят, будто и не допускает никто, что она не допрыгнет. Тут метра два с половиной, а она в сарафане, да и сама толстушка. Щеки сочные, руки полные. А я как пророчество вижу эти щечки зажарившиеся. И запах паленого мяса и свежих шкварочек, и длинный раздирающий крик ее поверх тугих струн. А ее потом оттуда багром достанут и разделят поровну, по-братски. Каждому по нежному ломтику скворчащего мясца.

Но девка разбежалась по доскам, толкнулась с самого края, и на другой стороне оказалась. Ни криков, ни шкварок: пританцовывает на помосте, с подола сарафана сбивает зацепившийся огонек. Всем кланяется снова, ее на руки принимают, качают, кричат радостно.

Я вроде рад – выдохнул облегченно. А вместе с тем раздражение чувствую. Ну что тебе, девка, сложно было сверзнуться? Я бы прав оказался. А теперь и не знаю, что это было, откуда почуял я этот сладкий запах скорых шкварочек. Обман, иллюзия, снова чернуха в голове. Сомнительное вдохновение.

На помост уже следующая лезет. Эта без прелюдии и без разбега скакнула – и вот уже на другой стороне. Как будто ее под руки ангелы перенесли.

И другая уже на первом помосте. И тоже прыгает, а за ней уже новая девка объявилась. Я и смотреть на них перестал, толпу разглядывал, не найду ли Илью или моего провожатого с козлиной бородкой.

– Эта упадет, – голос такой знакомый, и я сразу оборачиваюсь.

Деревенские на всей поляне пляшут по парам, факелы воткнуты в землю. Кто не танцует, стоят полукругом, в ладоши хлопают. Рваная музыка дребезжит в воздухе, я, наконец, заметил гусляра: это Илья. Он сидит на толстенном пне и упоенно дергает струны. Я иду к нему, хочу окликнуть, но кто-то цепко перехватывает меня за руку. Татьяна.

На меня пялятся круглые окуляры, лицо закрыто серой резиновой маской со шлангом – хоботом, ныряющим куда-то за ворот тяжелого резинового плаща. Точно Таня – по хватке узнаю.

– Скоро ветер принесет пыль, пойдем, – голос глухой из-под маски.

Рассматриваю ее. В темных окулярах не видно глаз, только бликуют искорки факелов. На макушке поверх гладкой резины у нее нацеплен венок из полевых цветов. Цветы свежие, яркие даже сейчас: желтые лютики, синие васильки.

– Пойдем отсюда. Они свое отплясали, – кивает на танцующих людей. В толпе на секунду мелькнуло лицо Машеньки. Оглядываюсь за спину, к костру: марево догорает, помосты стоят пустые над ямой. Никто туда уже и не смотрит, ничто не указывает на судьбу последней прыгуньи. Конструкции как заброшенные, будто даже какие-то сиротливые тряпки свисают с опорных столбов, на ветру колеблются.

Я нашел глазами Илью. Он почувствовал мой взгляд и поднял голову, не прекращая теребить струны.

Раскачивается и мелко подпрыгивает в такт своей музыке, и мне подмигивает. Раскачался и вдруг запел. Своим глубоким урчащим басом: «Вот оно что буу-уурый, Давай медведь тебе я драм сыграю… Ээээгеее – ей! Как мы с медведем пустились в пляс!». И все парочки закружились, перемешались, а мужики из стоящих подпевать начали. А гусли все громче играют, так громко, что позвоночник у меня, кажется, вибрирует. И череп. И остальные все кости тоже.

И зубы застучали невольно, будто свело челюсти судорогой. Таня сжала покрепче мое запястье и поволокла прочь. У нее на руке округлая резиновая перчатка. Так дети пальцы рисуют: толстыми сосисками без фаланг. Все тело закрыто резиной, только шея голая. Красивая у нее шея, тонкая. Нежная кожа беззащитно оттеняет ее глухую синтетическую шкуру.

Идет уверенно, быстро к лесу, сапогами траву приминает, меня за собой волочет, хотя я и не упираюсь. Послушно за ней следую. Крепко вцепилась в мою руку, мне кажется, что кожа вот-вот под рукавом с костей сползет и останется у нее в руке, как перчатка, а я встану и буду с интересом рассматривать свой скелет. Интересно, рука еще будет двигаться? У Государя все на зависть неплохо двигается. Сжать-разжать надо будет попробовать, пальцами пошевелить, повращать запястьем.

Но ничего не случилось. Таня меня подвела на опушку под еловые лапы и там остановилась.

Музыка звучит откуда-то издалека, хотя я отлично различаю пляшущие фигуры в свете далеких факелов. Под пологом леса темно, только контуры видно.

– Ну-ка встаньте на колени, – говорит вдруг. – Быстро.

Я послушался. Таня сняла свой венок и медленно, будто короновала, пристроила обруч у меня на голове.

– И зачем это? – спрашиваю. С колен поднимаюсь. Хрустят.

– Все вам, Александр Сергеевич, знать надо. Контролировать. Может, просто так я. Захотелось вам венок подарить. Что, нельзя уже?

– Да можно конечно. Только я потерял немного нить.

– Вот и славно! – смеется глухо из-под противогаза, будто кашляет.

Я встал и прислонился спиной к могучему стволу.

– Таня, о чем это все стало? Все происходит и происходит. А зачем? Одно за другим. Так бессвязно, что на самом деле ничего не происходит. Стекает, не намочив. Как с гуся вода. Вы не переборщили?

– Мы решили, что вам надо подышать воздухом и посмотреть Россию. «Заново пососать мамкину сисю», как выразился граф.

Она потянула за хобот вверх, стянула маску на лоб – теперь в полумраке угадывались ее тонкие очерченные губы.

Целоваться собралась, что ли?

– Может, просто объяснишь, за что сослали?

– Отнеситесь к этому как к литературному паломничеству, Александр Сергеевич.

– Угу, помолюсь за вас перед народом. На коленях в землю челом бить буду. А потом перед Государем – Батюшкой, – чувствую, как снова подступает к горлу знакомое раздражение от ее манеры. Хочется ее уязвить и ей противоречить.

– Он, кстати, одобрил нашу идею.

– А я думал, это я запутался.

– Это в ваших интересах, – назидательно, даже с укором парировала Таня. – И в наших, и в Государевых. Нас, видите ли, много. А вы у нас, поэт, один. Вот мы и лелеем вас вместе: и правые, и левые, и виноватые. А подеремся,