Добежал до площади и задохся. Встал, дышу тяжело, оперся о колени. В теле только боль осталось, и особенно в икре, где стрела торчит.

Деревенские подходят, на площади собираются. На меня посматривают с любопытством.

Оглядываюсь. Тут светло. Свет рыжий с зеленым. Явно ярче, чем от всех факелов. Из центра толпы марево поднимается, искры взлетают к войлочному небу, вот-вот подпалят его. А что там – не вижу из-за людей. И воды тут нет – только трава. Не площадь это никакая – поляна. С трех сторон ее лес обступил, верхушки деревьев в низких облаках полощутся.

Важно раскачиваясь, ко мне подошел петух. Один в один как тот, в пироге. Через траву пробрался. Смотрит выжидающе, будто мы знакомы.

– Как пирог? – спрашивает, наконец.

Я смотрю на свои руки: крошки и катышки мяса. Раздавил пирог, пока бежал.

– Не попробовал? – с укором говорит петух, – обижаешь меня этим. Я ведь старался. Нагуливал, каждый день разминался, отборное зерно клевал, чтобы мясо нежнее было.

– Отъебись, – отвечаю. И дышу тяжело. – Если ты вот тут живой стоишь, не за что тебя благодарить, не твое мясо в пироге.

– А чье же? – удивленно клюв приоткрыл, таращится.

– Петуха Пети.

– Так я и есть петух Петя! – крылья расправил, красуется. Маслянистые перья лоснятся в неровных отсветах.

– Но не тот Петя, который мне хотел важное показать, но ему голову отхватили.

– А какой же? – явно клонит петух к чему-то, с издевочкой так спрашивает.

Можно шею ему сейчас свернуть – никто и не заметит.

– Другой какой-то. Откуда мне знать?

– Вот тебя как зовут?

– Пушкин, Александр, – у меня начинает ломить суставы. Еще не совсем ясно, но предчувствую, к чему ведет этот урод. Думает, удивит меня сейчас заворотом куриной мысли.

– Один ты такой, Пушкин Александр?

Ничего ему не отвечаю. С трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть его сапогом. Делаю вид, что большие пальцы себе в глаза втыкаю, кисти прокручиваю и перед ним веером раскрываю ладони. Как Белый делал. Будто и у меня черно-белые бусинки на кончиках пальцев появятся.

– Я петух Петя. Хозяйский, из Калинки, – Петух не отреагировал на мой жест, но продолжил, будто понял его. – Все заслуги и грехи петуха Пети на мне.

– И что ты хочешь от меня, Петя из Калинки?

– Чтобы ты уважал мой труд, мое дело, – клекочет, – как я уважаю твое…

Я руки от крошек и мясных катышков отряхиваю. Без свидетелей. Действительно что ли свернуть ему шею? Одергиваю себя. Ломит суставы в теле с каждым его словом. Не дам я тебе завершить твое нравоучение, гад, ох не дам. Руки ладонями складываю под подбородком, кланяюсь петуху:

– Прав ты, Петя. Прости меня, слабого эгоиста, что пренебрег твоей плотью, раскромсал твой великий дар.

А он все бочком смотрит, клюв приоткрыт. Как будто не знает, что и сказать дальше. Что, мудрец, обломал я тебя?

На миг показалось, что он сейчас бросится на меня, крыльями захлопает, клеваться будет. Но он только шпоры вместе свел, вытянул шею и вдруг клюнул землю: то ли поклон отдал, то ли зерно в траве заметил.

Сделал так и отошел. А у меня, странно, осталось ощущение такое зудящее в груди, в шее, в руках, как будто не закончилось что-то важное, что закончить обязательно надо было. Хотел даже окликнуть петуха, но он уже затерялся где-то под ногами гуляющих.

Тогда я приблизился к толпе, смешался с деревенскими. Они семьями держатся или парочками: мужики в расшитых рубахах, бабы в сарафанах, дети в чем попало. Лица сложно рассмотреть в колеблющемся свете факелов. Везде смех слышится, разговоры.

Зазвучала дребезжащая мелодия. Играли явно на струнном инструменте: гусли или балалайка. Металлические звуки сбиваются, тонут в разговорах и смехе. Но только мелодия заиграла, все стали стягиваться к центру поляны, вбиваться плотнее. И я с ними.

Пробираюсь через ряды стоящих, аккуратно, стараюсь, чтобы никого не задеть, неудобств не доставить. Меня замечают, здороваются, улыбаются. Совсем не как в городе, здесь никто не сторонится мертвого барина, вековой уклад меня помнит: мужики руки подают, девки касаются, самые бойкие по голове треплют. Одна самая дерзкая из толпы вынырнула, поцеловала в щеку украдкой и со смехом обратно юркнула.

Иные узнают, по имени обращаются: «Как, мол, дела, барин, Александр Сергеевич?» Вопросы задают: «Как жизнь столичная?», «Как добрались?». Восторженные, радостные – как будто и правда искренне рады даже в самых глубинах своих человеческих душ.

Один мужичок низенький с козлиной уже белесой бородкой поприветствовал и спрашивает: «Что уготовили нам-с? Чем народ теперь накормите-с? Изголодались мы, ждем не дождемся. Одни стишки ваши нам, простым людям, в радость!». Я промямлил в ответ что-то невнятное, он понимающе кивнул, заулыбался и поманил за собой к центру поляны, освобождая для меня путь: «Дайте барину пройти, добрые люди! Барин нас почтил-с! Веселить с нами будет! Добрые вести нам привез!»

А я все равно как чужой вроде. Как призрак между ними. А они живые. И не узнаю никого, не то что по именам – в лицо никого не знаю. Киваю в ответ неловко. И отвращение чувствую к их вниманию. И к ним, и к себе. Будто пачкают они меня. Зачем вы меня, мертвого, тормошите? Беспокоите, оживить хотите. Не такой я как вы, и никогда не буду, что ж вы меня из моей могилы все хотите вытащить, своей верой оживляете?

А обратной своей стороной мысленно откуда-то из липкого тумана к их рукам протянутым сам тянусь. Хочу, чтобы они меня трогали, хочу, чтоб нащупали и тащили к себе, к теплу, к костру посреди поляны. Гордость никогда попросить не позволит, крикнуть, себя выдать, но пока тянутся, молю про себя: продолжайте, пожалуйста, люди, трогайте меня, тормошите. Тянитесь, бейте, хватайте, только этим мне жизнь и мила, что вы из жизни своей ко мне обращаетесь. Свое живое время готовы на мертвого тратить, тик-так.

Провел он меня к самому центру, а тут жар. Яма вырыта, метра три в диаметре, не меньше. И глубокая, кажется. Из ямы огонь вырывается, в небо плюется искрами. Огонь слепит, невозможно заглянуть, откуда он взялся: дров там столько накидано или жерло вулкана.

Проводник мой исчез. Люди на самом краю огненной ямы топчутся. Мыски обуви у многих уже за краем пляшут. Из-под лаптей крошки земли скатываются вниз и тонут в оранжевом жаре. А люди смеются, друг друга в спины подталкивают, оступаются, за локти соседей держат, хохочут, совсем не боятся