Шрифт:
Закладка:
Хорошо, что он разговорился с самого начала о посторонних вещах. Спешить мне некуда, в данном конкретном случае можно себе позволить отвлеченные разговоры – и, как обычно, следует установить психологический контакт.
– Ну, система у нас немножко другая, не прежняя, – сказал я. – Сейчас о ней нет смысла рассказывать. Погоны у нас вас, наверное, чуточку удивляют?
– Безусловно. В семнадцатом за такие погоны могли и убить на улице. А сколько раз я видел, как с офицеров срывали погоны… А теперь даже…
Он замолчал, но ход его мыслей был понятен: он бросил взгляд на фотопортрет Верховного – в кителе, с погонами маршала Советского Союза (правда, аналогов в царской армии это звание не имело, его, пожалуй, можно было сравнить (но не вслух и не при замполите) с генералиссимусом восемнадцатого века. Это после Суворова не было генералиссимусов).
– Ну, давайте к делу? – предложил я. – Дело очень простое. Не вижу смысла устраивать долгие и путаные психологические игры… пан капитан в отставке Ромуальд Барея.
Безусловно, это для него было ударом под дых, но никак нельзя сказать, что он был так уж ошеломлен или потрясен – ну да, старая школа, как говаривал незабвенный Михаил Самуэлевич Паниковский, человек с раньшего времени…
Барея молчал явно выжидательно – ага, ждал, что я скажу дальше. Ну, психологические игры и тут не нужны…
– Вот, ознакомьтесь.
Личное дело отставного капитана лежало тут же на столе, прикрытое чистым листом бумаги соответствующего формата. Я отложил лист, развернул папку к Барее и раскрыл на первой странице, где в аккуратном бумажном кармашке красовалась его фотография при полном параде, разве что без конфедератки.
Ему хватило одного взгляда. Сказал с видом человека, которому все ясно:
– Ах, вот оно что…
– Ну да, – сказал я. – Вообще-то есть некоторые основания запираться. Можно сказать, что это ваш двойник. Совершенно в духе Дюма. Я видел при обыске у вас на книжной полке десяток романов Дюма, в том числе всю мушкетерскую трилогию. Книги изрядно зачитанные. Любите Дюма?
– С гимназических времен, – ответил он и улыбнулся ничуть не натужно, хотя и не особенно весело. – Надеюсь, Советы мне этого в вину не ставят?
– Разумеется, нет, – сказал я. – У нас Дюма много издают. Я с собой возил одну-единственную книгу, «Трех мушкетеров», удобный такой, маленький, но толстый томик, с прекрасными французскими иллюстрациями, вполне возможно, дореволюционными – книга была издана еще в двадцать девятом. Только в сорок третьем наша машина с вещами попала под бомбежку, все сгорело… (это была чистая правда – и никакая не военная тайна).
– Знаю такие иллюстрации, – кивнул Барея. – Наверняка Морис Лелуар.
Надо же, как мы мило болтаем! Ну, это только на пользу делу…
– Так вот, о Дюма, точнее, о романе «Десять лет спустя», – сказал я. – Там у короля Людовика был двойник… точнее, брат-близнец, из которого в интересах высокой политики сделали Железную Маску. Иногда политики – такая сволочь… Словом, вы можете заявить, что у вас был брат-близнец, и Ромуальд – это как раз он, а вы, скажем, Станислав, изначальный часовщик по жизни. Правда, в личном деле написано, что капитану Ромуальду Барее был выдан паспорт на имя Ендрека Кропивницкого, и жили по нему вы, а не близнец… Что скажете? Был близнец, или это вы и есть?
– Я, – сказал он почти спокойно. – Смешно, глупо и чуточку жалко было бы цепляться за сказочку о брате-близнеце… К вам эти бумаги попали, конечно же, в тридцать девятом?
– Конечно.
– Ну, понятно, – кивнул Барея. – Хаос стоял преизрядный, эвакуировать архивы было, собственно говоря, и некуда – с запада подходили немцы. А уничтожить никто не озаботился. В подобном хаосе остаются целехонькими и самые секретные архивы…
Он так и лип любопытным взглядом к папке, и я быстро понял, в чем тут дело, – не ребус… Усмехнулся:
– Так и тянет почитать, а?
– Признаюсь, да, – сказал Барея. – Любому офицеру было бы интересно почитать свое личное дело. Вам, наверное, тоже?
Конечно, мне было бы интересно, как любому офицеру – тут он кругом прав. Но подтверждать его догадки я, разумеется, не стал. Сказал, сделав приглашающий жест:
– Бога ради, читайте. Времени у нас много, к тому же это не наши военные тайны, а как раз ваши, да к тому же устаревшие… правда, далеко не во всем. Только не особенно затягивайте. Курите, если хотите.
– Трубка и табак остались в камере…
– Это не проблема. – Я придвинул к нему початую пачку трофейных сигарет, спички и пепельницу. – Только постарайтесь побыстрее.
– Постараюсь, – заверил Барея, закурил и взялся за папку.
Я тоже закурил и краем глаза наблюдал за ним. Смело можно сказать, что работал он с бумагами профессионально: что-то пробегал взглядом, что-то читал внимательно, а пару документов явно перечитал уже внимательнее, чем в первый раз. Что ж, согласно старому анекдоту, мастерство не пропьешь, это фисгармонию – запросто…
Он управился за девять с лишним минут, я засекал время. Отложил папку, хмыкнул как-то неопределенно.
– Интересно? – спросил я.
– Менее, чем я думал. Примерно то, чего и ожидал…
– Ну, что же, вам решать… – сказал я. – Итак, чем занимался отряд «Локетек»? Или это секрет?
– Да что вы! – махнул рукой Барея. – Это и тогда, в восемнадцатом, не составляло ни малейшего секрета. Мы разоружали германцев, уходивших домой. Забирали оружие, боеприпасы: военные обозы, вообще все, что могло пригодиться будущей польской армии.
– Это было трудно?
– Вовсе нет, – усмехнулся Барея. – Скорее наоборот. Это в Прибалтике немецкие части сохраняли дисциплину и боеспособность еще несколько месяцев, а те, что стояли в России, удивительно быстро превратились чуть ли не в стадо. Не исключено, русский пример повлиял – они увидели, что войну можно закончить и так. Не проявляли ни малейшего желания нам сопротивляться, думали об одном – как быстрее и безопаснее добраться до фатерланда. Иногда, узнав, что нам нужно, попросту швыряли на обочину винтовки и подсумки, оставляли обозы, пулеметные повозки, орудийные запряжки. Оставалось все это собрать и погрузить на повозки. Это повторялось так часто, что хлопцы меня прозвали Ромек-Трагаж[29]. Вы хорошо, я вижу, знаете польский. Знаете, что это означает?
– Конечно, – сказал я.
Он продолжал с легкой мечтательностью во взгляде, как всякий, у кого встает перед глазами его безвозвратно ушедшая лихая молодость:
– Только раз в меня пальнул их офицер – видимо, особенно упертый монархист, не
