Однако с тех пор, как Тамара заметила, что бём болтается полдня без дела, и сделала ему выговор, он старался работать как можно медленнее. Штребля это злило, выводило из себя, особенно когда он вспоминал несчастного Бера, который пилил из последних сил. Красивое, но глуповато-наглое лицо бёма было отвратительно Штреблю. Вскоре он просто возненавидел напарника, но другого не находилось.

— Что ты так боишься отпилить лишнее полено? — как-то спросил он Ирлевека.

— А зачем? — невозмутимо отозвался бём. — Хлеба мне за это не добавят.

Штребль с презрением посмотрел в пустые синие глаза. Он знал, что хлеба Ирлевек съедает побольше многих. Жена этого верзилы, маленькая невзрачная крестьяночка, мыла на лагерной кухне посуду и весь свой хлебный паек тащила мужу, которого обожала. Он же был к ней совершенно равнодушен. Несколько раз эта бесцветная мышка отпрашивалась с работы и приходила к мужу в лес, чтобы побыть с ним наедине. Но Ирлевек даже не считал нужным доставить ей это маленькое и вполне законное удовольствие.

— Ты что, не понимаешь, зачем она к тебе пришла? — не выдержав однажды, спросил его Штребль.

Бём нагло усмехнулся и ответил:

— Было время, женщины уходили от меня шатаясь. А теперь я сам буду шататься, если стану возиться с женщиной.

— Вот скотина проклятая! — почти вслух пробурчал Штребль. — Кроме собственного брюха, ничего его не волнует…

Вскоре Ирлевек повадился побираться в ближайшей деревне. Его длинным ногам ничего не стоило отмахать в обеденный перерыв три километра туда и обратно. Возвращался он с мешочком, полным кусков хлеба и сырых картофелин. Талоны же, заработанные на дополнительный обед, потихоньку продавал в лагере. Когда ему удавалось особенно много выклянчить, он продавал и те талоны, которые полагались на обед, завтрак и ужин. В лагере был уже свой прейскурант: обед — семь рублей, завтрак и ужин — по четыре, обед по талону — пять, хлебный паек — двадцать рублей. Бём заметно похудел и работать стал как-то вяло.

— Умышленно в дистрофию себя вгоняешь? — поинтересовался Штребль.

— Осенью пойдет эшелон в Румынию, — ответил Ирлевек. — Больных и слабых отправят домой.

— Будь спокоен, тебя не отправят!

Бём лишь исподлобья тупо посмотрел на Штребля. В начале июля жара стояла страшная. Штребль стал худ и черен как грач. Вечером он с наслаждением мылся в ручье и тут же стирал себе рубашки.

— Вы нехороший! — услышал он сзади ласковый голос. Это была Роза. — Почему вы не приносите мне свое белье? Я бы сама его выстирала. Ведь я еще ваша должница.

У Розы было свежее загорелое лицо, ее карие глаза приветливо щурились. Она взяла из рук Штребля мокрую рубашку и, наклонившись к воде, принялась стирать. Он заметил, что ее похудевшая фигура стала почти девичьей. Почувствовав его взгляд, она обернулась и доверчиво улыбнулась яркими, пухлыми губами. «Видно, я сильно сдал, если почти равнодушно гляжу на женщину», — подумал Штребль. Но тут же поймал себя на том, что лжет сам себе: мысли о Тамаре постоянно волновали его, он порой даже не мог работать, а по вечерам его одолевали сладкие несбыточные мечты. Вместе со страданиями они приносили ему, впрочем, и огромное наслаждение. «Если бы вместо Розы здесь была она, я не был бы так спокоен», — мрачно решил он.

13

Подошла сенокосная пора. Татьяна Герасимовна металась как угорелая: надо было начинать косьбу одновременно на трех участках. Не хватало людей, лошадей, инвентаря. Она решила просить у Хромова немцев и послать их вместе с Тамарой и Власом Петровичем на самый дальний участок. Хромов долго не соглашался, стращал ее военным трибуналом, если немцы разбегутся.

— Ладно, ладно, — только посмеивалась Татьяна Герасимовна, — сама упущу, сама и поймаю. Не накосим сена — тебе же зимой скакать не на чем будет.

После разговора с Хромовым вечером она зашла к Черепановым. Тамара и Лаптев сидели за столом над книгой, почти касаясь головами.

— Здорово живете, — с усмешкой сказала Татьяна Герасимовна. — Неспроста ты, Петр Матвеевич, глаз не кажешь. Астрономию, что ль, изучаете?

— Я заходил несколько раз… — Лаптев смущенно поднялся из-за стола. — Вас дома не было. А мы тут с Тамарой немецким языком занимаемся.

— Гундят, гундят до полуночи, — пожаловался Василий Петрович, — а утром Томку не добудишься.

Сели пить чай со свежими ягодами. Самовар вовсю фырчал на столе, а в стекло билась крупная ночная бабочка. Василий Петрович стряхнул ее в ладонь и выбросил в форточку.

— Окна не открываем: комарье одолело. По ночам тепло. Теперь травы пойдут.

— Собирайся на покос, Тома, — сказала наконец Татьяна Герасимовна. — Забирай немцев и айда за Малиновую гору!

— А лес как же? — растерялась Тамара.

— Пущай его растет! — засмеялась Татьяна Герасимовна, все еще ревниво поглядывая на Лаптева, и достала из сумки список немцев, который уже подписал Хромов. — Двадцать немцев тебе даем, самых лучших. Почти одни бабы, чтобы тебе легче было с ними управляться.

— Да я этих совсем не знаю, — недовольно сказала Тамара, глядя в список. — Я не хочу с ними…

— Не волнуйся, твои красавцы целы будут, никуда они не денутся, приедешь — увидишь, — Татьяна Герасимовна подмигнула Лаптеву, опять засмеялась тихонько. Потом стала собираться домой. — Может, проводишь меня, Матвеич? А то я, грешница, собак боюсь.

Лаптев проворно вскочил. Они вышли за ворота и пошли вдоль огородов. Закат предвещал на завтра хорошую погоду. Горы, окутываясь темнотой, становились темно-синими. Тихо журчал Чис, пробегая между отвалами. Подошли к берегу и долго смотрели под крутой его обрыв.

— Какая у вас рука холодная, — шепнул Лаптев, дотрагиваясь до ее полной, короткой руки.

— Значит, сердце горячее, — еще тише проговорила она.

— Это надо проверить, — он наклонился к ее лицу. Она отодвинулась.

— Скоро я поеду по покосам, долго не увидимся… Ты тогда всерьез говорил или, может, уже не помнишь, пьян был?

— Пьян был, но помню отлично. Вот только вы мне тогда ничего не ответили.

Она молчала. Потом, зябко поведя плечами и вздрогнув от холода, сказала усталым голосом:

— Пойдем по домам, что ли? А то до добра не договоримся…

У калитки Лаптев все же отважился ее обнять, предварительно оглянувшись по сторонам.

— Зря ты от меня убегаешь, — ласково сказал он. — Ей-богу!

Впереди громыхали две телеги, нагруженные немецким скарбом, котлами, ведрами, бренчащими косами, вилами, граблями. Мальчишка-бём погонял лошадь самодельным кнутиком, за телегами шла толпа немок в разноцветных юбках и платках. Влас Петрович правил другой лошадью и,