В Малой Кое дворов сто пятьдесят. Стоит она километрах в десяти от Усинского тракта, связывающего Красноярский край с Тувой… С одной стороны подходит к деревне сосновый бор, огромной подковой окружают ее сопки, меж которыми петляет речка Коя; на свободных от леса, ровных участках – поля. Сеют пшеницу, овес, кукурузу, подсолнечник на корм скоту; садят картошку. На единственной заасфальтированной улице – на Центральной, бывшей улице Ленина, – находятся почти все учреждения: контора, медпункт, школа, клуб с библиотекой, магазин. На краю деревни – пруд, большой и глубокий, богатый на карася, попадаются иногда сорожки и окуни, есть еще карпы, но они слишком умны и стары, чтобы идти на удочку, а сети рвут и лишь дразнят рыбаков, подскакивая в жаркий день над водой – красноватые, тяжелые, жирные; молодняка карпов, говорят, нет – сорная рыба пожирает икру.

Центр совхоза (с недавнего времени акционерного общества) в другом селе, в Захолмово, а Малая Коя – один из филиалов или, как здесь говорят, «кустов». Начальником – управляющий. Когда-то было крепкое хозяйство, за деревней постепенно разрушается восемь огромных коровников-зимников, лишь три из них под скотом, остальные пустуют уже несколько лет. Жители (почти половина татары) занимаются своим подворьем, у многих коровы, почти у всех свиньи (у татар – овцы); гуси, утки, куры, кажется, в каждом доме. Рабочих мест при совхозе всем не хватает, а кто и работает, так получает, мягко говоря, немного, и то в последнее время с большими задержками. Вся надежда на самих себя, на свое хозяйство…

Растет здесь плохо, климат сырой, ночи даже в июле прохладные; кроме картошки и капусты все требует большого ухода, теплиц, парников. Каждое лето падают «черные туманы» – говорят, выбросы с Саянского алюминиевого комбината, что километрах в семидесяти отсюда. На листьях и плодах появляются язвочки, растения хиреют, гниют. Под целлофаном, конечно, в теплицах родятся хорошие помидоры, огурцы, но где на целлофан денег набраться? Часто с водой перебои – водонапорка старая, всё там проржавело давно, то и дело ломается; ходят тогда с тележками и флягами, а то и с коромыслами через всю деревню к единственному колодцу. Особенно зимой печально видеть, как тащится какая-нибудь старушонка по обледенелой дороге, на плечах коромысло с двумя огромными ведрами. И не снять их, не постоять-отдохнуть. Так вот шаг в полшаг, еле-еле, задыхаясь, несет водичку домой…

С воровством тоже беда. Часто в огороды лазят, куриц таскают, коз, а то и теленка увести могут. А поймать, так не поймаешь – соседские, свои же, они-то с головой действуют, аккуратно, без риска…

Да, не очень веселая жизнь в Малой Кое, но люди как-то привыкают, приспосабливаются, терпят. А что еще остается? По праздникам, а то и просто, вроде без повода, загуляют, попоют, выпьют, поорут друг на друга, подерутся, бывает, и с новыми силами, день за днем тянут свое хозяйство, мучаются, радуются, переживают то хорошее, то плохое. Молодежь мечтает уехать в город (городом называют райцентр Минусинск, а другие города уже непосредственно: Абакан, Красноярск, Кызыл). Многие возвращаются – в городах не всем место находится… Иногда оседают в Малой Кое новые люди. Из Тувы несколько семей, с Севера, дачники есть, а так – всё свои, но как и не свои, ждешь от них какой-нибудь подковыки по злобе, или из зависти, или со скуки. И друзья, и враги – часто и не поймешь, от кого что получишь. Поэтому крепко ни с кем не сближаются, стараются для себя, для своей семьи, своего, огороженного забором кусочка земли… Вот Василий Егорович Филипьев такой человек, с необходимой хитринкой, с расчетом все делает, и почти все так, а других если взять – либо дураки пока неопытные, либо пьяницы, голытьба местная.

Хоть и далеки скалы, но их видно, вроде и дойти можно без особой усталости. На самом же деле очень неохотно приближаются они от часа к часу. Спуски, подъемы, поля, перелески, овраги… Сергей привык к походам, многие дни проводил с рюкзаком, а то и с этюдником на плече, поэтому не удивлялся долгому топанью словно по одному месту. Главное, знал – идти, не теряя времени на привалы и перекуры, больше смотреть по сторонам и меньше вперед, и тогда цель пути все-таки становится достижимой – скалы меняют очертания, какая-нибудь отмеченная деталь увеличивается, растет.

Под ногами сухие травы, мертвые ковыли цепляют на штаны семена-крючочки, и около самой земли мелкие-мелкие зеленые точечки – свежая поросль… Временами попадаются плоские лепешки камня-плитняка, кое-где он выступает на поверхность полосами, острыми краями вверх, и напоминает плавники гигантских рыб, хребты доисторических, вымерших ящеров.

Очередной подъем, пологий, затяжной; скалы на противоположном берегу теперь совсем близко, отчетливо видны уступы, сплетения мощных корневищ искривленных берез, зацепившихся в расщелинах, на скупо покрытых почвой площадках. Кажется, реки нет там, внизу… И вот под ногами – отвесный обрыв, а на дне его зажатый каменными великанами, пенящийся, ревущий сердито Енисей. В обе стороны по течению он ленивый, широкий, со льдинами на берегах, разбитый островами на протоки, с заливами и косами, а здесь – какие-то полтора километра – собранный, сильный, неудержимый… Сергей стоял на самом краю скалы, отсюда далеко видно вокруг, здесь вечно свободно гуляет ветер, и ему тоже было свободно; знакомое, сладостное волнение приятно тормошило душу.

Потом он лазал по выступам скал, надеясь отыскать петроглифы – выбитые на камне изображения людей, оленей, непонятные спирали, кресты; он увлекся обследованием нового, дикого места, детская радость путешественника, первооткрывателя завладела им… Петроглифов не оказалось, хотя по всем приметам они должны были здесь быть, ничего интересного Сергей вроде бы не обнаружил, но он нашел нечто другое, что всегда надеялся найти, оказываясь наедине с природой, – он забылся, сбросил на время давившую тяжесть, накопленную в жизни среди людей.

Стемнело. Разжег костер в гротике, под нависшей глыбой багрового камня, натаскав туда намытого на берег, просохшего, отполированного водой плавника. Уселся рядом с костром, смотрел на беспокойный, почерневший и оттого еще более суровый поток. Курил. В такие минуты как-то само собой ни о чем не думается, достаточно просто вот так сидеть… И все эти города, машины, деревни, люди, магазины, суета казались такими лишними, страшными и больными, и было желание никогда не возвращаться к ним, и никого не хотелось видеть, слышать слова, наблюдать за непрекращающейся, вечной борьбой людей за жизнь более респектабельную, чем у