– Не важно. Одна моя приятельница. – Я сунул листок обратно в карман. – Собирался переправить мальчишку в Монако, но изменил планы. Кое-что помешало.

– Что именно?

– Так, одно неожиданное обстоятельство.

– Так что же, ты и впрямь хочешь отвезти его обратно в школу?

– Да.

– Тогда и я с вами… хотя, вообще-то, надеялся больше туда не возвращаться. Английские деревни, может, и приятны летом, но зимой я предпочитаю Лондон… Ладно, прощаемся до завтра. – С покорным вздохом Сэм поднялся с кресла. – Каким поездом едем?

– Вы хотите сказать, – опешил я, – что решитесь вернуться в Сэнстед после всего, в чем мне признались?

– А ты никак вознамерился выдать меня директору? И думать забудь, юноша! У нас с тобой у обоих рыльце в пуху, да и поверит ли он? Какие у тебя доказательства? – Довод более чем веский, я и сам приводил его Огдену, а теперь, услышав в свой адрес, еще больше убедился в его основательности. Мои руки были связаны. – Так что завтра мы закончим нашу маленькую прогулку по Лондону и вновь заживем тихой провинциальной жизнью. – Сэм широко улыбнулся в дверях. – Но и в такой жизни есть свой интерес. Думаю, скучать нам не придется.

Я и сам в этом не сомневался.

Глава XI

Как ни мешали директору жестокая простуда, отвратительные манеры Капитальчика и благоговение перед аристократией, по возвращении беглецов мистер Эбни справился с ситуацией мастерски. Поскольку о физическом наказании и речи быть не могло, особенно в отношении Огдена Форда, который, без сомнения, вновь отыгрался бы на оконных стеклах, полагаться пришлось лишь на ораторское искусство. Успех был полный: по окончании директорской речи Огастес залился слезами и был так подавлен, что дня три потом не приставал ни к кому с вопросами.

Одним из последствий лондонских приключений стало перемещение кровати Огдена в комнатушку по соседству со мной. В старом поместье там, по-видимому, располагалась гардеробная, а с воцарением мистера Эбни ее стали использовать как склад. Стояли там и коробки с моими вещами, и чемодан Глоссопа. Самая подходящая спальня для мальчика, за которым охотятся похитители: окошко тесное, не пролезть, а единственный вход – через мою комнату. Таким образом, хотя бы ночью безопасность Капитальчика была вроде как гарантирована.

Любопытство мальчишек, к счастью, недолговечно. Их живое внимание приковано к настоящему. Спустя не так уж много дней общее волнение в связи с вторжением Быка Макгинниса и исчезновением Огдена порядком улеглось, а через неделю оба происшествия отошли в разговорах на задний план, и жизнь школы вернулась к привычной рутине.

Однако меня самого в те дни тревога мучила сильнее, чем когда-либо. Последние пять лет моя жизнь протекала безмятежно и гладко, и теперешние буруны и стремнины просто ошеломляли. Положение усугублялось тем, что в крошечном мирке Сэнстеда присутствовала всего лишь одна женщина, причем та самая, которой мне для собственного душевного равновесия следовало избегать.

Мои чувства к Синтии то время не поддавались никакому анализу. Иногда я цеплялся за воспоминания о ней как о единственном прочном и безопасном островке в море хаоса, а в другие минуты, напротив, она представлялась тяжким бременем. Временами я готов был сдаться и плыть по течению, а потом упорно отвоевывал дюйм за дюймом, но с каждым днем ощущал, что мое положение становится все безнадежнее.

Порой, лежа в постели без сна, я убеждал себя, что, случись мне увидеть Синтию или хоть получить от нее весточку, бороться стало бы легче. Ее полное отсутствие рядом со мной и делало жизнь такой тяжкой. Мне не к кому было обратиться за помощью.

И вот однажды утром, будто в ответ на мои мысленные жалобы, от Синтии пришло письмо. Просто поразительно! Казалось, между нами существует телепатическая связь.

Письмо было немногословным и почти официальным:

«Дорогой Питер, я хочу задать тебе один вопрос, очень короткий: остались ли прежними твои чувства? Почему я спрашиваю, объяснять не стану, просто ответь. Каким бы ни был ответ, он не повлияет на нашу дружбу, так что будь откровенен. Синтия».

Я тотчас же сел за ответное письмо. Эти слова, да еще в такой момент, подействовали на меня необычайно. Они подоспели, как нежданное подкрепление в почти проигранной битве, и вновь пробудили уверенность в себе. Я вновь ощутил силу и способность побеждать. Полный вдохновения, я излил в своих строках душу, уверяя, что любовь моя неизменна, а верность непоколебима. Письмо это, как я понимаю теперь, было порождено расшатанными нервами, но тогда казалось выражением подлинных чувств.

То, что бой не окончен и победа одержана лишь в распаленном воображении, обрело неприятную очевидность, когда я отправил письмо и на обратном пути с почты встретил Одри. Внезапный трепет при виде нее напомнил, что подкрепление – это лишь подкрепление, но далеко еще не победа.

Меня впервые охватило негодование по отношению к Одри – без всяких на то причин. Оно не выдержало бы ни малейшей критики, однако все же поддержало меня. Стараясь подавить сердечный трепет, я смотрел на нее взглядом критическим и враждебным. Да кто она такая, что позволяет себе порабощать мужчину против его воли?!

Чары существуют лишь в воображении зачарованного. Найдись у него силы отринуть эти чары, убедить себя, что их нет, и он спасен. Все решает сила воли и спокойная рассудительность. Должно быть, и в Древнем Египте находились стойкие уравновешенные люди, которые в толк не могли взять, отчего все так восхищаются Клеопатрой.

Исходя из этих соображений, я приподнял шляпу, сухо произнес: «Доброе утро» и проследовал дальше, как истинное воплощение энергичного делового человека.

– Питер!

Даже самый занятый деловой человек вынужден остановиться, когда его окликают. Иначе, даже оставляя в стороне правила вежливости, может показаться, что он спасается бегством.

На лице у Одри отразилось легкое удивление.

– Ты так спешишь?

Я не нашелся с ответом, но она, похоже, его и не ждала.

Мы двинулись к дому в тягостном молчании. Моя оборона, в неприступности которой я и прежде не был вполне уверен, уже с трудом выдерживала натиск.

– Питер, тебя что-то тревожит? – спросила она наконец.

– Да нет… а что?

– Мне так показалось…

Теперь я сердился на самого себя. Поведение просто идиотское: энергичный деловой человек завел бы легкую непринужденную беседу, а не тупо молчал. Надувшийся школьник, да и только! Неудивительно, что Ушлый Сэм обращается со мной как с ребенком.

Тишина становилась все мучительнее.

Мы дошли до дома и в холле расстались: я направился в свой класс, а Одри поднялась наверх – не оглядываясь, с холодным оскорбленным видом.

До чего же непоследователен человек! Создав столь желанное отчуждение между нами, я должен был, казалось, успокоиться. Разум говорил, что лучше не придумаешь. Однако в последующие дни я испытывал что угодно, кроме удовлетворения.

Краткий миг здравомыслия миновал, а вместе с ним рассеялось и воодушевление от письма к Синтии, и негодование, помогавшее рассуждать хладнокровно о женских чарах. Одри вновь стала центром моего мира, но дружба, что прежде ухитрялась соседствовать с любовью, также исчезла. День ото дня трещина между нами ширилась, и вскоре мы уже едва обменивались словом.

Короче, дела шли наилучшим образом, и то, что я сожалел об этом, свидетельствовало лишь о досадной слабости моего характера.

Глава XII

1

В те унылые дни лишь одна мысль из многих, занимавших мой разум, приносила хоть какое-то утешение: все это не может тянуться вечно. Школьный семестр близится к концу, и скоро я освобожусь от соседства, которое парализует мои усилия. Решение принято: последний день занятий положит конец моей связи с «Сэнстед-Хаусом» и всем его содержимым. Миссис Форд придется подыскать себе другого подручного. Если ее счастье зависит от возвращения сына, пусть обходится без счастья, как прочие обитатели нашего кошмарного мира.

А меж тем я должен исполнять свои обязанности. Не знаю, каким запутанным логическим путем я пришел к такому выводу, но был твердо убежден, что по-прежнему отвечаю перед Одри за безопасность Капитальчика, и никакая перемена отношений не могла эту позицию пошатнуть. Возможно, сюда примешивалось и менее благородное желание – обставить Ушлого Сэма, присутствие которого в школе представлялось мне личным вызовом.

Поведение Сэма озадачивало меня. Не знаю, чего именно я ждал от него, но уж точно не бездействия. Дни сменяли друг друга, а он по-прежнему ничего не предпринимал, оставаясь в роли образцового дворецкого. Тем