Шрифт:
Закладка:
— Брось ты за ней гоняться! — крикнул он весело Ивану Демьянычу. — Подумаешь — шляпа! Велика ль ей цена! Еще бортом зачерпнешь!
— А ты случайно не струсил?!
— Ни капли!
— Будто не вижу! Поди и забыл в своей там степи, как вода настоящая пахнет! Вода вольная, почитай что шальная, а не какая-нибудь там арычная да канальная. Вот она — нюхай, вдыхай, пей ее пригоршнями!
Федор Ильич смеялся, поглядывал на Ивана Демьяныча и видел, что бакенщик и сам шальной, как эта стихия… Да, неуемный, видать, человек, такой же, как в юности был, в молодости, а то поди и похлеще. Езживали они с ним раньше, путешествовали по великим и малым рекам, забирались в тайгу, в несусветную глухомань — куда-нибудь там по хмурому Тыму, или по просторно-веселому Васюгану…
Шляпу выловили. Федор Ильич лихо хлопнул ее о колено, напялил по самые уши и, хоть и мокрый уже был, изрядно продрогший, а все находился в той же, переполняющей его, радости.
Лодка крутилась близко от берега. И тут штормило, но не сильно, зато вдалеке Обь бушевала вовсю. Там, на средине, свирепый сырой низовик задирал воду, как шерсть на гриве матерого зверя. Вся середина широкой реки была белой, шумно дышала, вздымалась, ярилась. Наискось надо было пересекать здесь версты три. На той стороне, ниже по течению, стоял одинокий дом, лет семь как выстроенный Иваном Демьянычем для уединения в период охоты на уток и рыбной ловли. Туда-то он и намеревался доставить Федора Ильича.
— Пошпарили, что ли? — крикнул Иван Демьяныч. — Попутный нам ветер!
Федор Ильич повел крутыми плечами. Салатного цвета вельветовая куртка расправилась на спине, натянулась туго. Нарядно одетый, подтянутый, крепкий, он выгодно выделялся рядом с Иваном Демьянычем и это, видимо, задевало Нитягина. Федор Ильич, казалось, не замечал подковыристых взглядов и слов своего школьного друга. Окинув глазами бушующее пространство полноводной реки, гость заметил с сомнением:
— А перевалим? — Ветер сорвал с губ слова, они прозвучали глухо. Но бакенщик не мог не расслышать их: Синебрюхов говорил ему в самое ухо.
— Вот и я толкую — изнахратила тебя степь! — сразу же прицепился к нему Нитягин. — Водобоязнь появилась!
— Сказанул! — с улыбкой на полном лице отвечал Синебрюхов. — Водобоязнь — это болезнь от укуса бешеного волка или бешеной собаки… Поехали! Только ты бродни-то сбрось — на всякий случай.
Нитягин в ответ захохотал по-шальному.
— Или мы не на воде родились?! Перевалим. Дадим прощальный-отвальный круг, помашем хлебосольному дяде Михею и погоним вскачь наши двадцать пять кобыл!
— Сильный мотор?
— Зверь!
У кромки прибоя, явно волнуясь, ходил, прихрамывая, присадистый мужичок кержацкого вида, одетый в ватник и зимнюю шапку с кожаным верхом. Бахилы, смазанные медвежьим салом, на нем блестели, даже несмотря на пасмурный майский нарымский день. Бородищу его трепало на сильном ветру, точно пучок пышно взбитой кудели.
Это был Михей Сытин, родной дядька Ивана Демьяныча по матери, известный в округе охотник и балагур, старик отменной крепости, не дурак выпить, но никогда не терявший в застолье голову. Одним словом, сибиряк старого замеса. Таких, как он, год от года все убывает, как уходит старое, уступая со стоном и скорбью место не во всем привлекательной новизне.
Вчера, как только Федор Ильич вышел на берег, Нитягин первым делом повел его в крестовый дом Михея, где уже стол был накрыт — все поставлено, чем богата еще здешняя сторона. Рыба разная и во всевозможных видах, дикие утки — отварные и жареные. Икорка даже стояла в тарелке и мед — из своей же опять кладовой, ибо Михей Сытин, как истый кержак, и пасеку успевал держать, и был от нее не в убытке. Хозяин предлагал гостю отведать того, другого, деликатничал (он помнил Синебрюхова мальцом, а теперь, погляди, инженер!), услуживал искренне. Зато Иван Демьяныч не церемонился — совал Федору Ильичу под нос копчушки, заставлял нюхать, нахваливал и как бы задорил:
— Текут слюнки-то? А-а-а текут! Смотри, каким янтарем стерлядка-то отдает на срезе! А дух какой от нее! Из-за одного этого духа голову можно потерять по нынешним-то безрыбным временам. От минтая и хека голова не закружится. Я говорю — не-ет!
Старик племянника одергивал, только племянник не обращал внимания на это и гнул свое:
— Ловим стерлядку, а как же! Помаленьку мошенничаем! Наш рыбный инспектор так говорит, мол, мошенничаем! А сам я, допустим, иначе считаю. Я тут жил, живу и жить буду. Я — бакенщик, всяким плавающим посудинам ход верный указываю, даю им и вверх и вниз зеленую улицу, на путь, так сказать, наставляю. Вся жизнь моя на воде, на реке. Да неужто я своего не возьму? Шалишь! Может, где и другого сорта инспектора рыбные, а у нас — гусь тот еще, он тоже не дремлет. И нельма, и осетрина у него до самого паводка. Где отнимет, где сам словчит. И я его не сужу! Почему? Потому что все едино природу губят. Нефть проливают в реки, да так, что невода у рыбаков, снасти капроновые, растворяются. Было такое под Нижневартовском. Осетры очумели — в мелководные, мутные речки полезли, в ручьи! Во, паря, картина! Как дядя Михей говорит — не приведи господь…
Иван Демьяныч пылил, доказывал, хотя ему никто не перечил. Он просто себя оправдывал, отстаивал свое право ловить рыбу в любом месте и в любой срок. Потом отступил от щекотливой темы, спросил Синебрюхова:
— А у вас там какая близко река течет?
— От меня всего ближе Ишим, — скромно ответил Федор Ильич. — Вялый поток, степной…
— Про Ишим слышал немного. Конечно, речушка в сравнении с нашими-то! И рыбы путевой там нет. Щука, плотва — эти водятся. В прудах и озерах, читал, еще карп. А по мне наш карась вкуснее вашего карпа! На карасей мы и сгоняем с тобой, — продолжал захмелевший Нитягин. — И черпанем!.. Не на уху, это ты брось! Из-за одной ухи я и бензин жечь не стану. Он теперь молока дороже, хоть мне и даром тут достается. Да, сколько хочешь! У меня на бензин, я говорю, есть собственное месторождение, свой Самотлор…
И говорил еще.
И наливали.
И пили…
И крепко,
