Шрифт:
Закладка:
Альфред Ладидель пошел домой с полными слез глазами, с сердцем, исполненным стыда и ярости, и вместе с тем рад был, что ускользнул от этой потаскушки. Молодые люди с песнями возвращались домой, из садов неслась музыка и смех, но для него все звучало насмешкой над ним, и вся радость его была отравлена. Домой он пришел до смерти усталым, и одно только желание было у него – спать, спать.
Когда он снял воскресный сюртук и, по обыкновению, разгладил его, в кармане что-то хрустнуло, и он вынул нетронутую ассигнацию. Она невинно лежала на столе, освещенная свечой. Он поглядел на нее мгновенье, положил в ящик стола и покачал головой. И для того, чтобы пережить все это, он совершил кражу и погубил свою жизнь. Он лежал еще около часа с открытыми глазами, но не думал больше ни о Фанни, ни о ста марках, ни о том, что будет теперь с ним. Он думал о Марте Вебер и о том, что отрезал себе все пути к ней.
Глава пятая
Ладидель знал хорошо, что ему надо было сделать. Он познал горечь стыда перед самим собою, и хотя сильно пал духом, твердо решил, однако, пойти с деньгами и откровенным признанием к своему патрону и спасти от своей чести и будущего то, что еще можно было спасти.
Но на следующий день нотариус не пришел в контору, и это очень огорчило его. Он ждал до полудня, товарищам он в глаза смотреть не мог, так как не знал, будет ли еще завтра на этом месте, и будет ли иметь право называть себя их товарищем.
Нотариус не пришел и после обеда, и кто-то сообщил, что он не здоров и вовсе не придет в контору в этот день. Ладидель больше стерпеть не мог. Ушел под каким-то предлогом и направился прямо на квартиру своего патрона. Его не хотели принять, но он настаивал с отчаянием, назвал свое имя и сказал, что ему надо видеть нотариуса по крайне важному делу. Его ввели в приемную и попросили обождать. Горничная оставила его одного. Растерянный и подавленный, стоял он среди бархатных кресел, ловил каждый звук в доме, и не выпускал из рук свой носовой платок, так как пот беспрерывно выступал на его лбе. На овальном столе лежали книги с золотыми обрезами, «Колокол Шиллера» и «Франко-Прусская война», дальше стоял лев из серого камня, и много фотографий в стоячих рамках. Здесь наряднее было, побогаче, но похоже на красивую гостиную у родителей Ладиделя, и все говорило о порядочности, достатке и достоинстве. На фотографиях изображены были все хорошо одетые люди, женихи и невесты в свадебных нарядах, женщины и мужчины хорошего происхождения и безупречной репутации, а со стены смотрела голова почти в натуральную величину, черты и глаза которой напомнили Ладиделю портрет покойного отца барышень Вебер.
Среди всего этого обывательского достоинства грешник с каждым мгновением все ниже и ниже падал в собственных глазах. Он чувствовал, что проступок его исключил его из этого и каждого другого почтенного круга и поставил его на ряду с негодяями, бесчестными людьми, с которых не снимают портретов, не ставят под стекло и в гостиные порядочных людей. В больших стенных часах, так называемом регуляторе, равнодушно и невозмутимо раскачивался модный маятник. Ладидель ждал уже долго, долго, когда часы вдруг тикнули и вслед затем раздался глубокий, красивый, полный удар. Бедняга испуганно вздрогнул, и в тот же миг против него в дверях показался нотариус. Он не обратил внимания на поклон Ладиделя, но тотчас же повелительно указал ему на стул, сел и сам и спросил:
– Что привело вас сюда?
– Я хотел, – начал Ладидель – я бы, я был бы… И громко икнув, бухнул: – Я хотел вас обокрасть.
Нотариус кивнул головой и спокойно сказал:– Да вы и действительно меня обокрали, я уже знаю. С час тому назад я телеграмму получил. Вы, стало быть, взяли один из билетов?
Ладидель, вместо ответа, вынул из кармана ассигнацию и подал ее ему. Нотариус взял ее в руки, повертел и пристально поглядел на Ладиделя.
– Как-же это так? – так скоро нашли возможность уплатить?
– Нет, это тот же билет, который я взял. Я сам не воспользовался.
– Чудак, вы, Ладидель. Я тотчас догадался, что деньги взяли вы. Никто другой этого сделать не мог. Кроме того, мне рассказали вчера, что вас видели в воскресенье вечером на празднике, в неприличной компании. Одно с другим, верно, имеет связь?
И Ладидель должен был все рассказать. Несмотря на все усилия утаить самое позорное, оно, помимо его воли, выплыло наружу. Старик, изредка лишь, вставлял краткие вопросы, задумчиво слушал, от времени до времени взглядывая на исповедавшегося, и опять опускал глаза, чтобы не смущать его. Наконец он встал, прошелся по комнате. Рассеянно взял в руки одну из фотографий и неожиданно протянул ее сгорбившемуся в кресле, подавленному горем, преступнику.
– Вот, сказал он, это директор большой фабрики в Америке. Мой племянник. Не надо никому болтать про это. Молодым человеком он при таких же обстоятельствах украл тысячу марок. Выдал его родной отец. Осудили его, посадили в тюрьму, а потом он уехал в Америку.
Он замолк, и опять заходил по комнате.
Ладидель смотрел на портрет статного, красивого мужчины и находил утешение в том, что и в этом почтенном семействе совершен был ложный шаг, и грешник чего-то добился в жизни и на одной доске стоит с праведными, и портрет его красуется среди портретов беспорочных людей. Нотариус меж тем надумал какое-то решение и подошел к Ладиделю, с робостью смотревшему на него. Он сказал почти ласково: – Мне жаль вас, Ладидель, мне кажется вы не дурной человек, и надеюсь, опять выберетесь на честный путь. Я даже мог-бы, пожалуй, оставить вас у себя, но это невозможно. Это для нас обоих было-бы неприятно и противно моим убеждениям. Другому нотариусу я вас тоже рекомендовать не могу, хотя и верю искренне в ваши добрые намерения. История эта, стало быть, останется между нами. Я никому ничего не скажу.
Ладидель несказанно обрадовался такому человеческому
