Уж он-то, исповедующий этих дам и девиц, изучил их так же досконально, как доктор Жюйера, и со временем научился заботиться только о внешних приличиях как пастырь, набрасывающий на эту развращенную буржуазию покров религии и со страхом ожидающий неизбежного финального скандала, когда эта скрытая язва выйдет на свет божий. Иногда этого священника, с его чистой, пламенной верой, одолевало искреннее возмущение их нравами. Но сейчас он заставил себя улыбнуться, принимая из рук Берты чашку чая, поболтал с ней, желая прикрыть своей святостью скандальное происшествие у окна, и снова превратился в светского человека, требующего от своих прихожанок лишь одного: чтобы эти грешницы вели себя пристойно хотя бы на публике и не позорили имя Господне.

– Ничего себе! – буркнул Октав, чье почтение к этому дому получило новый удар.

Заметив, что госпожа Эдуэн направилась в прихожую, он решил догнать ее и пошел следом за Трюбло, который также собрался уходить. Октав намеревался проводить свою хозяйку. Но она отказалась: часы только-только пробили полночь, а она жила близко отсюда. В этот момент из букетика, украшавшего ее корсаж, выпала одна роза; Октав с досады поднял ее и сделал вид, будто хочет сохранить на память.

Молодая женщина нахмурила красивые брови, потом, как всегда спокойно, сказала:

– Отворите же дверь, господин Октав… Благодарю.

И она спустилась по лестнице, а он, крайне раздосадованный, пошел искать Трюбло. Но Трюбло, как давеча у Жоссеранов, куда-то исчез. Вероятно, он сбежал через кухонный коридор. И приунывшему Октаву ничего не осталось, как идти спать с розой в руке. Наверху он столкнулся с Мари, которая ждала на том же месте, где он ее оставил: она смотрела вниз, перегнувшись через перила, вслушивалась в его шаги, подстерегала его, глядя, как он поднимается. И затащила к себе со словами:

– Жюль еще не вернулся… Ну как вы там развлекались? Много ли было нарядных дам?

Она забрасывала Октава вопросами, не дожидаясь ответа. И вдруг, заметив розу у него в руке, воскликнула с детской радостью:

– Это вы мне принесли цветок? Значит, вы там подумали обо мне?.. Ах, какой вы милый… какой милый!..

Она смотрела на Октава влажными глазами, смущенная, красная от волнения.

И Октав, внезапно растрогавшись, нежно поцеловал ее.

Около часа ночи Жоссераны тоже вернулись к себе. Адель, как всегда, оставила для них в передней на стуле подсвечник и спички. Когда члены семейства, не обменявшиеся на лестнице ни словом, оказались в столовой, откуда вечером выходили в полном отчаянии, на них внезапно напало какое-то безумное веселье: взявшись за руки, они пустились в дикарский пляс вокруг стола; даже отец и тот заразился этим неуемным ликованием, мать отбивала такт, хлопая в ладоши, девицы испускали бессвязные восклицания, а свеча на столе отбрасывала их огромные тени, метавшиеся по стенам.

– Ну наконец-то, дело сделано! – вскричала госпожа Жоссеран, рухнув на стул и шумно отдуваясь. Но тут же встала и, подбежав к Берте, наградила ее двумя смачными поцелуями в щеки. – Ах, как я довольна, я очень довольна тобой, душечка! Ты вознаградила меня за все мои усилия… Бедная доченька, бедная моя девочка, на сей раз это удалось!

Ее голос прерывался от волнения, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Она задыхалась в своем огненно-красном платье от нахлынувшего глубокого, искреннего волнения в этот миг торжества, после трех зим изнурительной осады. Берте пришлось поклясться, что она хорошо себя чувствует, ибо мать, сочтя ее бледной, засуетилась и решила непременно приготовить ей чашку липового отвара. А когда Берта наконец легла спать, мать вошла в ее комнату и заботливо подоткнула одеяло дочери, как в далекие дни ее детства.

Тем временем Жоссеран поджидал супругу в постели. Она задула свечу, перебралась через него, чтобы лечь к стенке. А ее муж никак не мог заснуть, размышляя о случившемся, терзаясь сомнениями и угрызениями совести из-за ложного обещания пятидесяти тысяч франков приданого. И наконец решился высказаться вслух. К чему было давать такое обещание, если неизвестно, удастся ли его сдержать?! Ведь это нечестно!

– Нечестно?! – вскричала в темноте госпожа Жоссеран, вновь обретя свой всегдашний грозный голос. – Я вам скажу, сударь, что называется нечестным, – нечестно делать из своих дочерей старых дев, а вы как будто только об этом и мечтали!.. Черт возьми, да у нас еще полно времени, чтобы как-то выкрутиться; мы будем уговаривать дядюшку и в конце концов уломаем… И запомните, что в моей семье все были честными людьми!

VI

На следующее утро, в воскресенье, проснувшийся Октав еще с час беззаботно нежился в теплой постели. Он был счастлив и полон душевной ясности мыслей – спутницы ленивой утренней истомы. К чему суетиться?! Ему хорошо в «Дамском Счастье», здесь он очистился от провинциального налета и теперь был преисполнен твердой уверенности в том, что когда-нибудь завоюет госпожу Эдуэн, что она составит его счастье и благополучие; требуются лишь осторожность и терпеливая тактика обольщения, что вполне отвечало его характеру сладострастного любителя женщин. Он начал было задремывать, все еще строя планы на будущее, отводя себе полгода на достижение успеха, и тут воспоминание о Мари Пишон окончательно усмирило его нетерпеливые помыслы. Такая женщина очень удобна: Октаву достаточно было поманить, когда он хотел ее; вдобавок она не стоила ему ни гроша. В ожидании победы над той, другой, лучшего и желать не приходилось. Мысль об этой выгоде, об этом удобстве окончательно разморила его: в полудреме Мари представлялась ему такой милой, такой нежной и преданной, что он обещал себе отныне быть с ней полюбезнее.

– Черт побери, неужто уже девять?! – воскликнул Октав, окончательно разбуженный боем стенных часов. – Пора, однако, вставать.

За окном сеял мелкий дождичек, и он решил не выходить из дому до вечера. Лучше принять приглашение Пишонов, на которое он доселе отвечал отказом из страха перед четой Вюйомов. Его приход польстит Мари, а он улучит возможность обнять ее где-нибудь за дверью; более того, вспомнив, что она давно просила у него новые книги, он решил сделать ей приятный сюрприз и преподнести несколько романов, завалявшихся у него в чемодане на чердаке. Одевшись, он спустился к Гуру и попросил у него ключ от общего чердака, куда жильцы сваливали ненужные старые вещи.

Этим дождливым утром из-за жаркого отопления в вестибюле и на лестничной клетке стояла удушливая жара, от которой стенные панели «под мрамор», высокие зеркала и двери красного дерева подернулись испариной.

У подъезда женщина в лохмотьях – мамаша Перу, которой Гуры платили четыре су в час за «грязные» работы в доме, – мыла тротуар, не жалея воды, под холодным сквозняком из подворотни.

– И не ленись, старая чертовка, три как следует, до блеска, и чтоб ни пятнышка! – кричал ей тепло одетый Гур, стоя в дверях дома.

Увидев подходившего Октава, он заговорил с ним о мамаше Перу с хамским презрением бывшего лакея, желающего взять реванш за былое лакейство: теперь уже он нанимал себе прислугу.

– От этой неряхи ничего путного не добьешься! Хотел бы я посмотреть, как она прислуживала бы господину герцогу! Вот уж где надо было стараться вовсю!.. Если она не отмоет все дочиста, за мои-то деньги, я ее вышвырну отсюда! Уж я-то знаю в этом толк… Но, простите, господин Муре, вы что-то хотели?

Октав попросил у него ключ от чердака. Однако консьерж не спешил исполнить его просьбу и продолжал объяснять, что если бы они с супругой пожелали, то давно уже поселились бы себе, как почтенные обыватели, в Мор-ля-Виль, в собственном домике; вот только госпожа Гур обожает Париж, хотя из-за распухших ног не выходит на улицу, и не хочет покидать город; поэтому они пока копят денежки, откладывая каждый медный грош, чтобы обеспечить себе приличную ренту и жить на скромное состояние.

– И я не потерплю, чтобы мною понукали! – объявил он в заключение, приняв величавую позу красавца-мужчины. – Я ведь работаю не за-ради куска хлеба… Так