– Прости, но молиться вам придется без меня – я ранен.

И он кивнул на свою руку. Подозрения Кадыр-Палвана только укрепились. Не хочет читать молитву – и это правоверный? Конечно, с раненой рукой нельзя точно следовать ракáату, а значит, молитва будет недействительной, но свободную молитву-на́филь прочитать можно всегда, даже лежа пластом в постели. Но, кажется, он не хочет, или не может, и это не случайно – так Всевышний метит своим клеймом предателя.

– Тогда подожди нас, Абдуллá, – курбаши назвал Веретенникова его арабским именем, которое тот взял, когда переходил в ислам.

Комиссар молча кивнул.

Нельзя сказать, что Кадыр-Палван был таким уж богобоязненным и ежедневно соблюдал все пять намазов. Но сейчас, когда, как ему казалось, в дом вползла змея, всякое дело годилось, лишь бы вывести изменника на чистую воду. Абдулла-комиссар отказался молиться с ним, потому что знает, что за лживую молитву Аллах его покарает – и может быть, случится это прямо во время молитвы, ибо не оскудела рука Всевышнего карающими молниями, и много у Него мучительных смертей, которые насылает он на грешников и предателей.

Исполнив все четыре положенных ракáата, Кадыр-Палван пригласил к себе Веретенникова. Хозяин дома налил чай, поставил перед ними сладости, и, кланяясь, скрылся за дверями.

– Что скажешь хорошего, Абдулла? – курбаши улыбнулся, но улыбка вышла не слишком искренней – трудно улыбаться человеку, которого подозреваешь.

– Хорошего мало, больше плохого, – отвечал комиссар.

– Тогда начни с плохого, – собеседник больше не улыбался, глядел настороженно.

Веретенников кивнул и вкратце пересказал Кадыр-Палвану, что случилось с той поры, как на станцию Туркестан явился Нестор Загорский. Курбаши слушал молча, не перебивал.

– Да, – тяжело выговорил он наконец, – хитрый, видно, пес этот Загорский.

Комиссар покачал головой – нет, он не пес. Загорский – это волк, и волк опаснейший. Веретенников сам чудом от него спасся. Да и то при побеге ему прострелили руку.

– Что, пуля в руке сидит? – осторожно спросил Кадыр-Палван.

– Нет, навылет прошла.

Курбаши кивнул, но лицо его помрачнело. Все выходило так, как он и думал. Изобразил ранение комиссар, чтобы не подозревали, а сам таит змеиный яд. Что ж, перед тем, как окончательное решение принять, зададим еще пару вопросов.

– Скажи, – спросил Кадыр-Палван, – почему, когда ты сбежал, поскакал за нами следом?

– Ну, а куда же мне было скакать? – удивился комиссар.

Курбаши отвечал, что скакать надо было куда угодно, только не в горы. Бегством своим он указал большевикам прямую дорогу, где искать Кадыр-Палвана. Комиссар нахмурился: признаться, он об этом не подумал.

– А надо было думать, думать всегда надо, – собеседник смотрел на Веретенникова с каким-то странным сожалением и печально качал головой.

– Не думаю, что они снарядят за нами погоню, и уж тем более, что нас найдут, – не очень уверенно заметил Веретенников.

Кадыр-Палван вздохнул – опять Абдулла не думает. А как он может не думать, если сам сказал, что Загорский – это опасный волк? А волк если почуял добычу, идти за ней будет до конца.

– Мы – не легкая добыча, – отвечал комиссар.

Для одного Загорского – не легкая, а для эскадрона красноармейцев? Курбаши по-прежнему смотрел на Веретенникова хмуро и качал головой. Конечно, говоря откровенно, боялся он не Загорского и не красноармейского эскадрона даже. Боялся он самого Веретенникова. Раньше, в конце концов, можно было просто пойти дальше и посмотреть, как сложатся обстоятельства. Но сейчас, когда их отсекли от места встречи экспедиционные части Маликова и Ярмухамедова, сейчас, когда они оказались в западне, держать при себе предателя он не мог. Проще было перерезать ему горло.

Но сказать это прямо было нельзя. Комиссар – человек отчаянный: если поймет, что песенка его спета, может не задумываясь открыть стрельбу. А это им совсем не нужно. И потому, видимо, не стоит говорить Абдулле о своих подозрениях. Да и какие могут быть подозрения между воинами ислама, когда идет газавáт? И без того красноармейцы перебили немало наших, и каждый человек на счету, особенно такой умелый, как Веретенников.

Последнюю мысль комиссар безошибочно прочитал в суровых, но откровенных глазах курбаши. Прочитал – и успокоился. Да, он совершил промашку, но не смертельную. В конце концов, он ни слова не сказал Загорскому, а если тот такой хитрый черт, что сам его вычислил, то это уж, простите, не вина комиссара. И на старуху, как говорится, бывает проруха. А он не только не выдал никого, но еще и сбежать умудрился. А на такое, знаете, не всякий способен.

Эти мысли прочитал в глазах комиссара уже сам Кадыр-Палван. Прочитал и кивнул понимающе. И даже улыбнулся. Иди, сказал, отдохни с дороги. А потом будет у меня для тебя задание. Небольшое, посильное – но важное.

Веретенников тоже кивнул и отправился в соседнюю комнату спать, недоумевая, какое это такое задание даст раненому человеку курбаши, и почему именно ему это задание достанется, как будто нет в отряде людей более ловких и, что греха таить, более здоровых.

Спал он смутно, страшно – видно, сказывалась рана, в которой, несмотря на старания бабушки Чынары, все-таки началось воспаление. Все чудились ему во сне какие-то бездны, какие-то пропасти, откуда извергались вулканы и вздымался желто-красный адский огонь. Под конец приснился ему угрюмый, серый, как тень красноармеец Пухов, который спросил, не глядя на командира:

– За что ты убил меня, гражданин Абдулла?

– Какой я тебе Абдулла, – удивлялся комиссар, – я твой начальник, товарищ Веретенников.

Но мертвый Пухов все настаивал, и говорил, что истинно он и есть Абдулла, бусурман и враг, потому что настоящий Веретенников ни за что бы его не убил.

– Так ведь и я тебя не убивал, – отбивался Веретенников, – это тебя басмачи убили.

– Своими руками не убивал, – упорствовал красноармеец, – но басмачам дал убить. Что я теперь мамаше скажу, как перед ней появлюсь в мертвом виде? Или, может, ты к ней заместо меня явишься?

В холодном поту проснулся Веретенников и несколько секунд лежал, глядя в потолок и ничего не понимая. Откуда-то издали доносились до него голоса: тихий женский и чуть погромче – мужской. Сначала он подумал, что из соседней комнаты, но потом понял, что нет, голоса идут с улицы. Он прислушался и ничего не разобрал, только бу-бу-бу… В другое время он бы и внимания не обратил: мало ли кто о чем разговаривает. А в этот раз разобрало его невиданное любопытство. На миг показалось, что почему-то очень надо ему услышать, о чем это говорят два голоса – женский и мужской.

Тихонько ступая босыми ногами по полу, он подобрался к окну, забранному тусклым мутным стеклом, и чуть приоткрыл створку.

– Нет ему веры теперь, – отчетливо услышал он мужской голос. – Не знаю, что и делать.