– Значит, ты не веришь мне.

– Не понимаю.

– Я же сказала, что убил Шевяков. Перестань морщиться и ус оставь свой. Мотив же у него был, и он сам сказал, что собирается вернуться на дачу. Подозрительно.

– Знаешь, если посмотреть на эту ситуацию внимательно, то все, буквально все выглядит подозрительным.

– Слова.

– Почему слова? Подозрительно, что твой дядя Виталий Борисович так внезапно, без предупреждения приехал в Москву из-за пределов. Он знал о работах отца?

– В общих чертах.

– Человек грамотный, он не мог не понимать их ценность. Навел среди западных издателей справки, сколько это может стоить. Оказалось очень много, Советский Союз там сейчас бешено популярен. Связался с братом и…

– Дурак, они не разговаривают уже лет пятнадцать. Дядя Виталя презирает дядю Валеру, а дядя Валера в ответ его еще больше презирает.

– Тогда хочешь еще один подозрительный момент?

Вероника поощрительно промычала в ответ, одновременно склоняясь над баранкой, чтобы лучше разглядеть огни светофора.

– Хозяин дома по улице Крузенштерна, дом девять.

Сказанное было так неожиданно для хозяйки, что даже ее машина заглохла.

– При чем здесь хозяин дома по улице Крузенштерна?

– А он носит тельняшку.

– Ну и что?!

– А то, что твоего отца убили кортиком.

– В Москве, наверно, миллион мужиков носит тельняшки.

– Во-первых, в Перелыгино живет народу значительно меньше миллиона, кроме того, не ко всем носящим тельняшку на следующий день после убийства Модеста Анатольевича Петухова заезжает дочь убитого. И покидает его со скандалом.

– Так ты, значит… партизанил за мной?

– Я вообще партизанил по округе. Зашел на квартиру к Валерию Борисовичу, не застал его там, а застал какую-то старушку, она чистила картошку.

– Какая там может быть старушка?

– Такая седая, черт ее знает. Потом, когда шел обратно, случайно, но в известном смысле и не случайно, увидел, как ты…

– И ты решил, что это мой любовник-моряк, которого я подговорила зарезать моего отца. А тот обязательно по-моряцки, с кортиком. Это даже не дичь, это…

– Вот именно что дичь. Но такая же дичь – подозревать в убийстве Женю Шевякова.

Вероника сняла руки с баранки и сделала ими движение, как будто что-то отбрасывала от себя. Видимо, свою версию.

– А, ладно, как хочешь.

– Кроме того, я успел проверить, что это не он.

– Это когда же?

– В Доме журналистов.

– По телефону?

– Да.

Водительница захохотала. Хрипло, как застарелый курильщик.

– Верю. Верю полностью и до конца. Я слышала этот разговор и могу присягнуть, что после такого разговора не может быть никаких сомнений в том, что Женя Шевяков должен быть признан невиновным.

Леонид ничего не сказал в ответ.

Некоторое время ехали молча.

Но быстро.

По виду зданий, мелькавших за окнами, можно было сказать, что далеко уже не центр.

– Что, сейчас опять потребуешь, чтобы я остановилась?

– Я не обиделся, а задумался.

– У тебя это выглядит одинаково.

– Не знал.

– Тогда, может, скажешь, кому звонил из Домжура?

– Мише Лямурчику, Михаилу Юрьевичу, специалисту по французской литературе восемнадцатого века, а разговаривал с его женой Валенциной. У меня к тебе тоже есть вопрос.

– Спрашивай свой вопрос.

– Этот матрос действительно твой любовник?

– Тебе это важно знать как партизану или как мужчине?

– Не хочешь говорить, но это сейчас и не важно.

– А что важно?

– Где мы сейчас находимся?

– По-моему, где-то на Профсоюзной.

– Не может быть!

– Почему?

– Потому что это как раз то, что нам нужно.

15

Я, как обычно, усадил Марусю напротив себя и ввел ее в состояние благодатной прострации. Против ожиданий, довольно легко. Расследование темных мест в ее поведении в момент бегства мнимого сторожа я решил оставить до лучших времен. Любой бунт надо гасить в зародыше. Это правильно с педагогической точки зрения, но в данном случае немыслимо с тактической. Какое проникающее влияние на ее ментальное ядро я мог бы осуществить, зная, что майор Аникеев в каких-то пяти шагах от нас на веранде ведет допрос быстроногого аспиранта?

Мир обрушился на нас всеми своими силами со всех наших сторон. Мы утратили реликвию, и мы в когтях обстоятельств. Оставалось только надеяться, что второе случайно, а первое поправимо. Надеяться – значит готовиться.

Глядя открыто в лицо создавшейся ситуации, надо было признать, что после беседы майора с Шевяковым под ударом окажется самое слабое звено моего витиеватого, но почти удавшегося замысла.

Маруся!

Влюбленный негодяй Шевяков, сбитый с толку черной «волгой», погоней, удостоверением майора, способен только к одному – чтобы так прямо и вывалить перед следователем все, что ему известно.

А что ему известно?

Для начала, конечно же, он должен будет объяснить, что он делал в сторожке и когда там появился.

Потом, почему убегал?

Почему был одет в чужую одежду?

Какова настоящая причина этих нелепых действий, только одному Богу известно. А вот что будет плести этот кретин, приблизительно представить можно.

Он заявит, что он влюблен в Марусю, в дочь убитого Модеста Анатольевича Петухова. Скажет, что увидел ее всего два месяца назад. Добавит, что, начав ухаживать за миловидною девушкой, вначале почувствовал с ее стороны некое встречное движение. Но с какого-то момента Маруся резко, пугающе резко изменилась. Настоятельно попросила его уехать. Не давая никаких объяснений или давая дурацкие, на его взгляд, объяснения. Ну, тут уж я сам виноват, надо было придумать что-нибудь поубедительней, чем жертвенное дочернее желание отдаться ухаживанию за обретенным отцом. Аникеев тут же возьмет на заметку тот факт, что Маруся появилась на даче всего два месяца назад. И уже с этого момента все окажется под угрозой.

Я тихо зарычал, но моя соратница осталась на поляне своей белоснежной безмятежности. И мне на секунду показалось, только на секунду, что все обойдется.

Само собой.

Вот так ощущение собственной абсолютной власти над другим человеком искажает картину реальности. Заставляет надеяться на то, на что надеяться глупо и опасно.

Ведь майор продолжает беседовать с аспирантом. И аспирант рассказывает ему, что не поверил в объяснения той, в которую был влюблен. Поначалу обида и оскорбленная гордость заставили его уехать, но, оказавшись вдалеке от нее, понял, что история не может так завершиться. Нужен по крайней мере еще один разговор.

Разговор без свидетелей.

Один на один.

У него все время было ощущение, что Маруся находится под чьим-то как бы гипнотическим влиянием. Кого-то конкретно обвинить в этом он не мог и решил одним простым и решительным приемом отсечь всех.

Поэтому он явился ночью, тайно.

И снова из моего горла вырвалось тихое скорбное рычание.

Господи, только