Шрифт:
Закладка:
– Здравствуйте, Николай Александрович. А я много слышала о вас от Ивана Павловича. Помните его.
От всего этого сразу повеяло на меня чем-то давно забытым. Всё мое смущение мгновенно прошло, и я почувствовал себя с ней почти так же, как если б кто-нибудь из вас, родных, неожиданно явился ко мне. Я усадил ее в кресло, сделанное для меня одним из товарищей, а сам поместился напротив, на табуретке…
Она сейчас же рассказала мне, что зовут ее Мария Михайловна, что ей семьдесят семь лет, и что с самого раннего детства завет Христа о «посещении больных, страждущих, плененных и заключенных в темницы» произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление, так что она еще девочкой решила посвятить исполнению этой заповеди всю свою жизнь и с тех пор делает в этом отношении всё, что может. Затем, разговор перешел на мою личную, главным образом, внутренную жизнь и на семейные обстоятельства, причем мы рассуждали с ней обо всем, кроме политики, о которой ей, очевидно, было запрещено говорить с нами… В религиозном отношении она поразила меня своей терпимостью, и много раз говорила, что не считает себя вправе обращать в христианство иноверцев или неверующих, так как если они существуют, то, очевидно, настолько же нужны Богу, как и христиане.
Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которую, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему или на осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата, и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительны. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она с тех пор, действительно, исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь поблизости от нас целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду, питаясь одним молоком и яйцами, так как никакой другой пищи ей не могли приготовить здесь в городе. А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас. Ничего этого она не рассказывала, да и о молоке и яйцах проговорилась лишь случайно, но, ведь, вы можете себе и сами всё это представить. По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и, между прочим, «беседовал» и со мной с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде или составить себе понятие по проповедям, печатаемым в духовных журналах… Затем и тот, и другая исчезли с нашего горизонта, и наша жизнь потекла по-прежнему»…
«Княжна Мария Михайловна снова посетила меня несколько раз, – пишет Н. А. Морозов 6 августа 1906 года к своей матери, – и, добрая душа, уезжая прошлый раз, даже перекрестила меня несколько раз и прошептала надо мной при этом какую-то молитву, совершенно так же, как это делали вы в былые времена, отпуская меня на каникулы. Еще в прежний приезд она просила меня перевести для нее с английского небольшую статейку пастора Вильямса об Аароне (которую ей очень хотелось иметь по-русски), и я, конечно, охотно сделал это для нее. Но, как и следовало ожидать, по выражению дедушки Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», сделал в этом переводе не одну ошибку, несмотря на то, что читаю по-английски почти как по-русски, и светские вещи, т. е. беллетристику, или статьи по знакомым мне физико-математическим наукам, перевожу обыкновенно безошибочно. Но дело в том, что для вполне хорошего перевода нужно знать не только язык, но и самый предмет, и соприкасающиеся с ним науки – иначе всегда легко дать промах, как это случилось и со мной в некоторых местах. Так слово priesthood, которое по-английски одновременно означает и священство, и духовенство, я перевел словом духовенство, а оказалось, что здесь именно нужно было сказать священство. Точно так же перемудрил при переводе слова gentiles, которое значит: язычники, а я, желая отличиться перед Марией Михайловной, перевел его словом эллины, как это сделано в русском переводе Библии… А оказалось, что тут совсем и не нужно было мудрить, а перевести это слово, как оно есть. Но Мария Михайловна всё же осталась очень довольна моим подарком, так как увидела в нем (как это и было на самом деле) доказательство моей готовности сделать для нее всякую услугу, не выходящую из пределов моих сил, или вообще того, что я имею право для нее сделать.
Я уже писал вам, дорогая, как высоко ставлю я ее по ее душевным качествам, и чем более ее узнаю, тем более утверждаюсь в своем прежнем, уже высказанном вам мнении, что в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, т. е. героиней самоотвержения и воплощением бескорыстной любви к ближнему[49], проявляется ли эта любовь под знаменем религии, или каким-либо другим, чисто гуманитарным знаменем. Ее религиозность (которая, замечу, не заключает в себе ничего узкого или ханжеского, а наоборот, отличается терпимостью) и известная доля экзальтации придают только особенную целость ее характеру, и я не могу не сознаться, что она мне очень нравится такой, как она есть. По-видимому, она и сама хорошо заметила это, и потому относится ко мне с
