Правда, приведенные отзывы принадлежат людям, не способным злоупотреблять трогательным доверием к ним Марии Михайловны, людям чутким, умевшим заглянуть в ее душу и увидать чистоту ее.

Но оставили такие отзывы о княжне Дондуковой не только эти люди…

Вот что пишет в своем очерке «Она не умерла» (памяти княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой) Е. А. Воронова[50]:

«Я за последние три года была очень близка к почившей. Господь, так сказать, внес мою деятельность в ее деятельность – я была так счастлива, что помогала ей в ее служении узникам по мере моих сил и умения. Принимаясь за перо, я не имею намерения писать подробный некролог Марии Михайловны, ни описывать ее плодотворную деятельность, слишком жива моя скорбь об ее утрате, и не считаю себя в силах это исполнить. Найдутся другие, которые сплетут целые венки на ее свежую могилу, а я хочу возложить на нее только несколько цветков благодарной памяти и любви.

Посещать узников в местах их заключений за последние два года своей жизни Мария Михайловна была не в состоянии, но душой, мыслями она была постоянно с ними: такое горячее участие она принимала во всем, что их касалось. Лежа на постели, она составляла для них прошения, диктовала письма к различным влиятельным лицам, у которых ходатайствовала за узников, принимала родных заключенных в тюрьмах, утешала их, оказывала им материальную помощь; когда сама ничего не имела, тогда просила помочь им тех лиц, которые посещали ее. Но самая главная помощь, самое главное добро, какое Мария Михайловна оказывала всем труждающим, приходившим к ней, было то доброе воздействие на их души, которое являлось результатом ее советов, бесед и совместной молитвы с ними. Находились люди, которые осуждали иногда благостную старицу за то доверие, которое она постоянно оказывала всем приходящим к ней, говорили, что были люди, которые злоупотребляли ее добротой, даже обманывали ее. Да, действительно, были примеры, хотя и очень редкие, такого вымогательства у почившей княжны, но замечательно то, что даже и в таких случаях она умела заронить добрые семена в преступные души. Они приходили к старушке, просили помочь им, давали торжественное обещание исправиться, говорили о том, что греховная жизнь им опротивела. Мария Михайловна им верила, с любовью давала им свое материнское благословение, снабжала одеждой, выездным билетом и т. д. Как скорбела, как молилась потом старушка за этих людей, если узнавала, что они не сдержали своего слова, опять пошли по худому пути. – «Бедный мой Александр, – говорила она так про одного из таких юношей, – он опять не выдержал. Как мне его жаль, надо за него особенно горячо молиться». И вот это – то всепрощение, эта любовь и делали то, что и в сердцах тех людей, которые шли к ней с намерением ее обмануть, пробуждалась совесть. Наставления, укоры на них не подействовали бы, но перед доверием, которое оказывала им княжна, большинство из них не могли устоять, «от него у нас души тают», так выразился один из них. В Выборгской Одиночной тюрьме, в лазарете находится один вор-рецидивист, уже несколько раз побывавший в тюрьме за мелкие кражи и самовольные прибытия из высылки. В те промежутки, когда он бывал свободен, он каждый раз являлся к Марии Михайловне за материальной поддержкой, обещая исправиться, и она ему верила. Когда я увидела его в первый раз после ее кончины, то нашла его в очень угнетенном душевном состоянии. «Как меня мучит, – сказал он мне, – что я столько раз обманывал добрую старушку, она мне верила»… В том выражении, с каким бедняга произнес слово «верила», я почувствовала, что он потерял что-то дорогое, что он только теперь вполне оценил, и мне сделалось несказанно жаль его.

А другой болящий юноша, который никогда ее не обманывал, но сам не вполне доверял оказываемой ей к нему любви и бывал иногда с нею груб, после ее кончины писал мне: «Как меня мучит то, что я не могу попросить прощения у Марии Михайловны, но, если моя молитва угодна Господу, я буду молиться за нее, а добрая старушка, знаю, простит меня на том свете». Вот такие добрые чувства вызывает княжна в сердцах заключенных в тюрьмах и после своего отшествия из этого мира.

В той манере, с какой Мария Михайловна принимала всех приходящих к ней, была какая-то особая, ей одной присущая, теплота. Никто из них не тяготил ее, ко всем она относилась с одинаковой лаской и любовью. И это настроение у нее было совершенно естественно; ей не надо было принуждать себя, насиловать, она действительно радовалась, когда к ней приходили труждающиеся, обремененные и, в особенности, грешники. Их она особенно любила – не только не тяготилась ими, но, напротив, сокрушалась, если узнавала, что родные ее, оберегая ее здоровье, кого-нибудь не допускали до нее.

– Дорогая Мария Михайловна, зачем Вы так огорчаетесь, – скажешь ей иногда, – ведь, жалея вас, не допустили к Вам того или другого. Ваши силы нужны для них же.

– Знаю, милая, – отвечала старица, – знаю, что это делается из любви и заботы обо мне, но дело в том, что то огорчение, какое испытали эти люди, отходя от моих дверей, отозвалось в моем сердце, причинило ему боль…

Вообще всякий приходящий к ней радовал ее. За последние месяцы своей земной жизни старица принимала посетителей лежа, и мне не раз приходилось наблюдать то светлое выражение, какое принимало ее лицо, когда кто-нибудь из них показывался в дверях ее спальни.

«Дорогой мой» или «дорогая моя» – восклицала она и протягивала обе руки к вошедшему, как бы принимая этим движением его в свое сердце. И от этого возгласа, от этого объятия тепло и легко делалось на душе. Я знаю одного юношу, ему не раз в тяжелую минуту жизни приходилось бывать у покойной княжны и испытывать на себе ее благотворное влияние. «Как легко, как хорошо делается на душе после беседы с нею, – говорил он мне, – точно сердце у тебя возрождается, и вся тяжесть с него спадает».

Когда до него дошла весть о ее кончине, он склонился головой на стол, горько заплакал и воскликнул: «Она более не протянет мне своих рук. Не воскликнет: "Дорогой мой"».

Таковы были плоды деятельности княжны Дондуковой-Корсаковой. Они свидетельствуют о том, что истинная любовь всегда найдет отклик в сердце, как бы ожесточено и озлоблено оно ни было, и что ни одно движение или порыв, ни одна мысль, ни одно дело, как