– Воистину мужчины неисправимы! И не стыдно тебе тайком удирать из своего дома, словно юнцу, когда у тебя голова уже лысая и вся шея скукожилась от морщин! Неужто ты и впрямь обменял в кабаках свое тонкое платье на вино и дрался в увеселительных заведениях, так что тебе наставили шишек и разодрали ноги?! Ну зачем тебе убегать из дома ради того, чтобы выпить? Я сама буду давать тебе вино, пей сколько хочешь! И не буду больше на тебя ворчать, так что можешь приглашать своих приятелей-пьянчуг домой, если ты так тоскуешь по их обществу, – слишком уж я переволновалась за эти дни и ночи, пока тебя не было! Кстати, и Каптах справлялся о тебе и беспокоился – он вернулся в Фивы, и, значит, тебе не будет так одиноко.

Она умастила целебным маслом мои раны и ссадины, одела меня в чистое платье и с чувством проговорила:

– Воистину лучше бы мужчинам вовсе отрезали ту их штуку, которую они скрывают под платьем! От нее одни только смуты и поношения, раздоры и потасовки, хоть у молодых, хоть у старых. И если уж ты, Синухе, никак не можешь совладать со своей мужской природой, то лучше приведи в дом жену или купи молодую рабыню, которая удовлетворит твою похоть и успокоит тебя, а заодно поможет днем по дому, потому что я уже стара, руки мои дрожат и часто жаркое у меня успевает подгореть, пока я смешиваю соус. Драки в увеселительных домах из-за дурных женщин никак не подобают твоему достоинству, Синухе! Тебе самому впору это знать, и я просто поражаюсь твоему поведению!

Слова ее уязвили меня, потому что я не считал себя таким уж стариком, хоть и был лыс. Однако я никак не мог признаться, почему ушел из дома тайком, и предпочел оставить ее в приятном заблуждении, что я, как и все мужчины, пьяница и сладострастник. Иначе – скажи я ей о своих хождениях к беднякам и богачам для бесед о добре и зле, о праведности и беззаконии, – скажи я ей это, и она точно заперла бы меня в темной комнате, уложила бы в постель и обернула мокрым полотном, а потом позвала бы лекарей, чтоб они поставили мне пиявки. Вот почему я ничего не ответил на ее колкости и охотно позволил ухаживать за собой. Приготовленный ею гусь таял у меня во рту после хлеба рабов и жаренной на испорченном масле рыбы, а вино наполняло рот сладостью после пива бедняков. Сердце мое успокоилось, и я бесстрастно мог думать о своих поступках и думал о них как врач, понимая, что в глазах лекаря я должен выглядеть больным, которому нужно вскрыть череп, чтобы его вылечить, – раз я не могу принимать мир таким, какой он есть, и считаю себя виновником всего зла на земле!

И тогда я снова уселся в своем саду под сенью смоковницы и стал смотреть на безгласных рыбок в моем пруду, и зрелище это подействовало на меня поистине умиротворяюще, а на улице перед моим домом по-прежнему ревели ослы и играли в войну детишки, бросая друг в друга ослиный помет. Вскоре пришел повидаться со мной Каптах: он в самом деле возвратился в Фивы, не опасаясь больше рабов и носильщиков, чей дух был сломлен. Ко мне он явился очень торжественно – его разукрашенные и расписанные носилки несли восемнадцать чернокожих рабов, он восседал на мягких подушках, и со лба его стекало благовонное масло, чтобы ему не чувствовать дурных запахов бедного квартала. Он снова весьма потучнел, и сирийский мастер золотых дел сделал ему искусственный глаз из золота и драгоценных камней; Каптах очень им гордился, хотя тот и сильно натирал его глазницу, так что, когда мы сидели вдвоем под смоковницей и никто нас не видел, Каптах вынул его.

Но прежде Каптах заключил меня в объятия и заплакал от радости, что видит меня. И тяжесть его широких ладоней, которые он положил мне на плечи, была как тяжесть горы, и сиденье, поданное Мути, развалилось на части под ним, так что он просто задрал подол своего платья и опустился на землю передо мной. Он рассказал мне, что война в Сирии подходит к концу и что боевые колесницы Хоремхеба разъезжают до самого Кадеша, хотя овладеть им не могут. Шепотом говорил Каптах о своем богатстве, о крупных сделках, заключенных им в Сирии, о купленных им старинных дворцах в богатой части города и сотнях строителей, нанятых для восстановления палат в соответствии с достоинством Каптаха, которому ныне отнюдь не пристало держать кабак в гаванском квартале. Еще он говорил:

– Дурные слухи дошли до меня о тебе, господин мой Синухе! В Фивах говорят, что ты возмущаешь народ против Хоремхеба, а судьи и вельможи в злобе на тебя за то, что ты возводил на них ложные обвинения. Говорю тебе поэтому – будь осторожен! Ибо, если ты вздумаешь продолжать свои опасные речи, они приговорят тебя к работам в рудниках. Может быть, впрочем, они не осмелятся на такое, поскольку Хоремхеб благоволит к тебе. Но ведь однажды твой дом уже горел, так что им ничего не мешает пробраться сюда снова однажды темной ночью, убить тебя, а дом твой поджечь – если ты продолжишь свои речи и будешь настраивать бедных против богатых. Поэтому скажи мне, что тебя беспокоит и что за муравьи завелись у тебя в голове, чтобы я мог помочь тебе как добрый слуга, которому надлежит помогать своему хозяину.

Я склонил голову перед ним и поведал обо всем, о чем думал, что делал и что не давало покоя моему сердцу. А он, слушая меня, качал головой, так что его толстые щеки тряслись, и, когда я закончил, сказал:

– Я всегда знал, что ты, мой господин, простак из простаков и безумный человек, но я думал, что с годами глупости у тебя поубавилось. Ан нет, ее стало только больше, хотя ты своими глазами видел, сколько зла приключилось из-за Атона, который погубил и твое счастье. Может, тебе еще в Ахетатоне передался недуг Эхнатона, но я думаю, что все твои печали от праздности, от нее в твоей голове появляются пустые мысли, которые беспокоят тебя. Было бы лучше, если б ты вновь занялся своим делом и употребил свое искусство на излечение человеческих голов и врачевание болезней, потому что, подняв с постели даже одного больного, ты принесешь