Хижина, которую мой кузен оставил мне в своем завещании, была довольно маленькой, но она казалась пригодной для жизни, несмотря на то, что обшитые досками стены были покрыты несколькими слоями краски. Она стояла посреди небольшой поляны, на участке обнаженной земли, и я не мог не заметить (с легким отвращением и даже тревогой), как пугающе близко к краю леса находится это покинутое жилище. Эти чувства я решительно отверг; я всегда был необычайно чувствителен к атмосфере одиноких лесистых мест.

Зайдя внутрь, убрав решетки и открыв ставни, я обнаружил, что интерьер сух и чист. Здесь была небольшая армейская кроватка, аккуратно сделанная, шаткий стол с деревянным круглым стулом, стоящим перед ним, и даже вязаный коврик перед старой железной печью. Они и пустой деревянный ящик были всей мебелью хижины: «без определенных удобств для цивилизованной жизни», как справедливо заметил юрист Хардинг.

Тем не менее, я подумал, что мне будет удобно здесь, даже в середине зимы. На стене были полки с оловянными тарелками и чашками, редкая посуда, дешевая и истертая, кофейник, два или три горшка и сковородка. Я даже обнаружил консервный нож из дешевого магазина, висящий на крючке на полке. В углу однокомнатной хижины я обнаружил лампу в исправном состоянии, хотя баллончик для керосина, который подпитывал ее, оказался пустым.

Распаковав свою одежду, книги и документы, которые водрузил на стол, я вышел на улицу и обнаружил что вода в колодце здесь свежая и чистая, а в деревянном сарайчике — хороший запас напиленных и наколотых дров, сложенных в поленницу, достаточно сухих, как обещал Хардинг, вместе с ржавым топором для колки, если такое потребуется.

Во второй половине дня я отправился в Эйлсбери Пайк и зашел в маленький общественный магазинчик, который заметил еще из автобуса. Он стоял на окраине Углов Дина, и хозяин был рад продать мне нужные мне товары. Поскольку я должен был экономить — моих денежных средств было мало, а в завещание моего двоюродного брата Джареда не говорилось ни о каких деньгах, — я набрал консервированной свинины и фасоли, отложил банки с домашними персиками, коробки с крекерами, молотый кофе, кетчуп, соль и несколько других необходимых вещей, вместе с табаком для трубки.

Лавочник, старый, высохший, жилистый обитатель лесной глуши по имени Перкинс, оказался полезным, но очень любопытным в отношении того, что я делал «в этом лесном захолустье». Когда я сказал ему, что я двоюродный брат Джареда Фуллера и унаследовал его хижину в лесу в миле или две к северу, он недоверчиво уставился на меня.

— Фуллер, вы сказали? Не в «Глубоких лесах»?

— Да, я боюсь, что так, — улыбнулся я. Он бросил на меня странный, почти испуганный взгляд.

— Зачем, разве вы не знаете что здесь намного хуже, чем в Лесах Биллингтона, что к югу отсюда? — спросил он шепотом, словно боялся, что его услышат, хотя в общем зале не было никого, кроме него и меня.

Я покачал головой.

— Леса Биллингтона… я что-то такое слышал, но никак не могу понять что это, — признался я.

— Вы когда-нибудь слышали историю о парне по имени Амброз Дьюарт? И еще об одном, человеке по имени Стивен Бейтс — тоже из Бостона, как и вы, но более крупный? — выдохнул он.

Я почувствовал, как легкий холодок пробежал по моей коже. Дьюарт… Бейтс… конечно же, я читал о них в некоторых сенсационных газетах одиннадцать или двенадцать лет назад…

Я неохотно покачал головой, не в силах вспомнить детали. Когда я спросил, что Перкинс знал об этих двух людях, он стал столь же откровенным, как и молчаливый водитель автобуса. Все, чего я смог добиться от него, заключалось в том, что мои «товары», будут доставлены мне «незадолго до захода солнца».

* * *

В тот день уже поздно вечером стало холодно и сыро, поэтому я принес охапку наколотых полешек и развел огонь. Пока я набирал дрова и занимался разжиганием печки, я заметил полку, укрепленную на задней части сарая, и ветхий старый чемодан из облезлой и отслаивающейся кожи, который стоял на ней. Я задался вопросом, не может ли он содержать «книги и документы», кузена Джареда, на которые ссылался Сайлас Хардинг. Поскольку я нигде в хижине не обнаружил их, это, вероятно, было так.

Я решил посмотреть содержимое чемодана позже.

На закате я услышал сигнал со стороны дороги на Пайк. Я вышел посмотреть и обнаружил, что старая модель «T Ford», была припаркована у начала тропинки, с морщинистым, изможденным водителем в изношенном комбинезоне за рулем.

— Ваше имя Хоаг? — проворчал он. Когда я ответил утвердительно, он жестом указал мозолистым пальцем себе за спину.

— Продовольственные товары там, — огрызнулся он. Это означало, что я сам должен нести их.

Я ожидал, что жители местных деревень будут подозрительны, недружелюбны, и до сих пор все мои ожидания, безусловно, были оправданы.

Вернувшись в хижину, где теплый огонь горел в печке, я почистил и заправил лампу, подрезал фитиль и зажег ее, потому что сумерки быстро наступали в это время года, и темнота была уже не за горами. Я вымыл горшки и посуду водой из своего колодца и начал разогревать еду на печке. После обеда я удобно устроился с кружкой горячего черного кофе и моей трубкой и начал разбирать свои заметки и ссылки при желтом свете потрескивающей лампы. Это была уютная деревенская картина, напоминающая о колониальных временах, и в хижине было тепло и комфортно, хотя с наступлением темноты поднялся ветер и начал жутко стонать в черных ветвях, к которым упорно цеплялись пожухлые листья, сопротивляющиеся осеннему холоду.

Когда огонь превратился в пылающие угли, я надел тяжелую куртку и вышел, чтобы принести больше дров из сарая. На этот раз я сделал еще одну ходку, чтобы достать старый чемодан. Я устал от своей работы и хотел немного поразмышлять над другими вопросами; кроме того, мне было немного любопытно узнать, какие «старые и редкие», книги мой кузен завещал мне.

В чемодане я обнаружил около десятка томов, в основном обернутых в кожу, шелушащуюся от времени, с пожелтевшими страницами. Они были, безусловно, очень древними, но поскольку большинство из них были на французском, немецком или латинском языках, я мало, что мог узнать из них, так как не владел этими языками. Во всяком случае, они вызывали плохое предчувствие и не особенно интересовали меня, особенно с такими названиями, как «Unaussprechlichen Kulten», «De Vermis Mysteriis», и «Cultes