Жаль, что, при спешке, не мог достать еще книжку иллюстрированную Валей… До… (чертова фамилия, не вспомню). Надо от нее выписать, из Фрибурга. Да она куда-то укатила, — по словам генерала Ознобишина — «шалая бабенка». Да, конечно, влияние Билибина… но если бы ты _з_н_а_л_а_ все ее работы, — особенно _б_е_р_у_т_ краски! Необычные комбинации. По ее словам, она уже отплевывается от влияния Билибина. Недостатков масса… Баба-Яга — ты права — ни-ку-да! Это нянька ряженая, пужать ребят, а те не боятся. Ты права: ни духа — _т_а_й_н_ы, глуши, таинственности, что манит в сказке. Ее (художницу) надо обламывать. Жаль, я не видал ее: сказал бы правду, кстати, — она и ее семья — мои читатели.

М. б. не смогу написать тебе ко Дню ангела.

Целую, благословляю-крещу на подвиги. Не отступай. Ты можешь удивительно писать художественную прозу!..

Пишешь и в красках очень талантливо, но, думаю, словесное мастерство (без думы о нем) тебе очень близко и достижимо в совершенстве. Только… помни, главное: никогда не надо думать, что пишешь для печати: для себя, для внутреннего твоего преизбытка (и разрядки!) пишешь. И не загадывай никогда никакой темы: лишь чу-уть ощути в себе нечто — и не вдумывайся: само выльется, да так, что и не ожидаешь. Ве-рно говорю. Ну-дить себя сверх сил не надо, но и отлынивать — тоже не надо. Знаю, как в твоих условиях все сие трудно. Но надо уметь хотеть. Что Сережа и показал так блестяще.

Нежно целую мою дорогую ангела-именинницу. Да будут дни твои светлы и мудры, как твои глаза и сердце.

А я здорово-таки устал. Написал Ю[лии] А[лександровне] письмо: отныне не позволю перешагнуть порог ее сумасшедшему и вымогателю. За ним надо следить в-оба. Если она упустит его, и он заявится, не впущу, а будет шуметь — придется позвать полицию. Он систематически крадет у меня _в_с_е: книги, марки, серебро, чай (особенно!), требует денег на билет в St-Remy — все ложь! Взял привычку: как Ю[лия] А[лександровна] навестит меня, чтобы прибрать квартиру и уйдет, он, через 1/2 ч. заявляется. Говорю — «ушла»… «Ну, я устал, дайте, чаю… дайте при-па-сов (все у Юли есть, а чаю ему не дают, т. к. с чаю он бушует), дайте на билет, на хлеб…» Зна-ет, что я не выношу его присутствия, на этом играет: «все, мол, даст, только бы меня спровадить».

Я раза 3–4 давал, — но, поняв, считает меня за дурака, что он крадет _в_с_е, до дорогих мне вещей… я, наконец, на днях написал решительное письмо Ю[лии] А[лександровне] — «помни, вызову полицию… а с тобой, его всегда старающейся извинить… — порву окончательно всякие отношения». Буквально, _в_ы_ж_и_в_а_ю_т_ из Парижа. До того мешают работе, что прихожу в отчаяние. Верно чувствовала Оля: _н_е_ _в_ы_н_о_с_и_л_а_ его, — он — полусумасшедший вымогатель, шантажист. И как, когда он был сравнительно здоров, могли складываться у него хорошие стихи!?… Нет, он грязен, гадок, это чудовище…

Нет, развяжусь с ними, даже если придется бросить Париж. Кажется, и ее скоро возненавижу. Нельзя быть (делать себя!) такой слепой, прикрывая и извиняя животное. Все в доме были в панике, когда они без меня жили в моей квартире. В St-Remy — тоже. Раз его уже избили, и он по-приутих… Полиции он боится. Если его начнут _б_р_а_т_ь, он будет отбиваться, и его будут бить. Ю[лия] А[лександровна] очень ловка: она умеет как-то его высвобождать. Дождется, что он натворит непоправимое. А сколько он делал и добывал, злоупотребляя моим именем! Дознавал — выкрадывал адреса (я уехал в дек. 47 г. — в спешке и многое не убрал, — только твои письма упрятал сокровенно!) и писал всюду, выпрашивая, говоря, что я «их поставил своим отъездом в критическое положение!»

Теперь я ни-чего для них не сделаю. Все посылки, которые шли мне в мое отсутствие, получали они. И — деньги даже… Словом Ю[лия] А[лександровна] — сама, правда, мученица, — меня доездила с этим шантажистом. А сдать его в сумасшедший дом не решается!.. Но она должна, вынуждена по каким-то своим делам оставлять его одного на даче, а он… занимается бросаньем денег на билеты в Париж и обратно, да еще вымогает… Ну, думаю, после моего письма (сил не было терпеть!) она обидится, и на время оставит меня в покое. Мне не мила стала и моя квартира — и я, наконец, вырешу, что мне делать. Теперь я совсем один. Но это лучше: с голода не помру, допишу о Достоевском и — куда-то уеду. Мария Тарасовна Волошина мучается моим положением, но она сама — с разрывающимся сердцем: сын безнадежен.

Ну, прости, коснулся и болей… Будь здорова, дорогая. Твой верный Ваня

219

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

26. IX.49

Дорогой мой дорогулечка-дружочек, только сейчас смогла сесть за письмо918. Как Вы себя чувствуете?919 Все время думаю о Вас. Ради Бога черкните, или попросите кого-нибудь дать мне весточку о Вашем здоровье. Благодарю Вас за радость, которую Вы доставили мне своим согласием пробыть со мной в Esbly. Я так много получила от Вас духовной поддержки и нового подъема к работе. Ваши обе статьи живут в моей душе светом. Чудесно «Приволье»920. Я много думаю о Вашем творчестве. О, если бы, хоть чуточку иметь от Вашего… Но это дерзостно, и я не смею так говорить.

Доехала я благополучно до Rotterdam’a и даже с возможностью поспеть на последний поезд в Woerden. Правда, пассажиры моего купе были несимпатичны — все время пускали сквозняк, беспрерывно жрали как скоты и разваливались так, что приминали меня совсем в угол. В Rotterdam’e же был такой ливень, какого я в жизни не видала. Но т. к. времени до поезда на другом вокзале было мало, я все-таки кинулась под дождем к такси. В один миг я была вся насквозь промочена, даже волосы под шляпой, даже кожаный чемодан внутри промок. К моему ужасу, такси не могло сдвинуться с места — дефект из-за воды. Перескочила в другое. Проехав несколько метров, этот автомобиль тоже сломался из-за воды. Гудел-гудел, еле дозвался какого-то шофера, который меня взял дальше. Перескакивая из одной машины в другую и третью, я вымокла до отказа. В поезде местного следования открыла чемодан и, вынув одежду, переоделась в уборной. Приехала в 12 ч. ночи в Woerden. Арнольд все время ходил меня