в дочери музыкальность, отмечала грациозность движений. Гале не хватало только желания танцевать… «Нет, я не хотела танцевать. Непросто полюбить то, что трудно. А трудно было всегда, это у всех в нашей профессии: то болит нога, то что-то не получается в танце… Сейчас думаю, как вообще жива до сих пор, не знаю!», – вспоминала Уланова много лет спустя.

Каждое утро в училище Галя плакала. Когда приезжал отец – умоляла забрать её из училища. Скучала по дому, по счастливым добалетным годам. Она дружила с Таней Вечесловой – ещё одной девочкой из театральной семьи, которой было суждено большое будущее в балете. В отличие от Улановой, Татьяна Вечеслова сразу полюбила атмосферу училища, запах кулис – смесь пудры, духов и клея.

Вечеслова написала книгу воспоминаний «О том, что дорого», в которой написала про Марию Фёдоровну: «Она никогда не выделяла в классе свою дочь Галю Уланову. Напротив, была к ней, может быть, более требовательна и никогда не хвалила, хотя основания для этого были».

В старших классах Марию Фёдоровну сменила Агриппина Яковлевна Ваганова, которая дала Галине больше свободы. «Тонкая, хрупкая, неземное создание», – писала Ваганова о своей знаменитой ученице. Ваганова осталась репетитором Улановой и после училища – но, как говорили поклонники балета, Уланова была самой «невагановской» выпускницей знаменитого училища, она не вписывалась в классические представления об эталоне балерины. Не хватало напора, энергии, открытости – того, чем прекрасна юность. Об этом писал Владимир Васильев: «В ней не было этой академической безапелляционности: вот первый арабеск, как в учебнике, вот вращение – непременно с четвертой позиции. В ее танце всегда было нечто, что было скрыто за этой «дикцией»… Бог распорядился так, что, не дав ей лучших ног, лучшей фигуры, лучшего вращения, шага, прыжка – все это было рассыпано у других балерин в гораздо большей степени, дал ей главное – осмысление мелодики, музыки танца».

На выпускном спектакле Галя Уланова исполнила Вальс и Мазурку в «Шопениане» и Па-де-де Феи Драже в «Щелкунчике». Мария Фёдоровна всматривалась в танец выпускниц и отметила одухотворённость одной из юных балерин. «Кто эта девочка?» – спросила она. Это была её дочь, Галя Уланова. На сцене она преображалась до неузнаваемости. …В декабре 1960-го, на сцене Большого театра, накануне Нового года, Уланова попрощается с балетом. Её последним спектаклем станет всё та же «Шопениана».

От Флорины до Жизели

Сценическая судьба Улановой сложилась не по классическому сюжету «Пришла – увидела – победила». Это был долгий и одинокий путь самосовершенствования. Скованность и закрытость долго мешали балерине, зато потом именно эти качества сделали её стиль неповторимым. На сцене раскрылась тихая меланхолия, приметная и очаровательная грань русского женского характера, которая нечасто проявляется в балете.

Знатоки сразу – после дебюта в «Спящей красавице», когда Уланова станцевала партию Флорины – оценили чистоту линий молодой балерины. Её сравнивали с Мариной Семёновой. Восхищались пленительной скромностью, которая прочитывалась в движениях Улановой. Но она казалась холодноватой – и это обескураживало… Сама Уланова долго была недовольна собой – без кокетства.

Анна Ахматова – поклонница балета, дружившая с Ольгой Спесивцевой – наблюдала Уланову с первых шагов на сцене и порой относилась к ней критически, отмечая лишь дарование «лучшей в мире мимистки». Но прошло несколько лет – и искусство Улановой открылось Ахматовой: «У каждой великой балерины было какое то выдающееся качество, какой то «дар природы» – у одной редкая красота, у другой изумительные ноги, у третьей царственная осанка, у четвёртой сверхъестественная неутомимость и сила. У Улановой не было ничего этого, она была скромной и незаметной Золушкой среди них, но как Золушка победила всех своих сестёр, так и она поднялась на особую, недоступную остальным красоту». Ленинградский балетмейстер Фёдор Лопухов вспоминает: «…она привлекала внимание тем, что всегда танцевала, словно не замечая окружающих, как будто бы для себя самой, сосредоточенно погруженная в свой особый духовный мир». Вот оно, тютчевское «лишь жить в самом себе умей». В этой уединённой лаборатории недостатки превращались в достоинства.

А главные партии пришли быстро. Уланова танцевала «Лебединое» уже в первый год работы в театре. Роль сперва показалась неподъёмно сложной. Уланова хотела дойти до сути, постичь психологию героини – и это было непросто. Здесь и сказка, и любовь, и трагедия – как разобраться в этом материале, чтобы не было фальши? «Я поняла только, что Одетта – сказочное существо; девушка, превращенная в птицу, и что в ней – двойственность человека и лебедя. Но в голове не укладывалось: как же эдакое можно совместить и показать?! Позже, постепенно, как-то думалось над этим… Раз за разом что-то прибавлялось к уже сделанному, исправлялись какие-то вещи…» – вспоминает Уланова.

И получился шедевр на долгие годы. Вторая несравненная Одетта-Одиллия ХХ века – Майя Плисецкая – видела Уланову в «Лебедином» на сцене Большого в 1939-м году. Тот спектакль запомнился многим: в ложе сидел и поигрывал массивным бриллиантом в перстне Иоахим фон Риббентроп – министр иностранных дел гитлеровской Германии. Его потчевали «Лебединым озером» после подписания Договора о ненападении между СССР и Германией.

Плисецкая хорошо запомнила впечатления от того давнего спектакля: «Меня поразили её линии. Тут ей равных не было. Её арабески словно прочерчены тонко очиненным карандашом. У неё была замечательно воспитанная ступня. Она ею словно негромко говорила. Руки хорошо вписывались в идеально выверенные, отточенные позы». Это говорит одна знаменитая Одетта-Одиллия о другой!

Одетта – королева. А Уланова не стремилась выглядеть по-королевски величественно. От подруг она отличалась особой замкнутостью, сосредоточенной погружённостью в себя. В ней ощущалась сила человеческого достоинства и терпения. Тоскующее человеческое сердце в обличье лебедя – вот что показывала Уланова. Остекленевший взгляд остановился, не выражал человеческих эмоций. И всё-таки Принц должен узнать в Одетте девушку! Улановой удавалось так мимолётно склонить голову, что зрители чувствовали: вот сейчас в лебеде промелькнуло что-то девичье, человеческое…

В последние годы в Большом Уланова Одетту-Одиллию не танцевала: «Я не могу танцевать хуже, чем Уланова», – таков был её афористический комментарий. Танцевать в «Лебедином» ниже своего высшего уровня Уланова не желала.

Следующей победой была Жизель. Нелегко объяснять словами таинство балета. Когда речь идёт об Улановой-Жизели – это вдвойне бессмысленно. Снова образ рождался в муках, снова – слёзы в одиночестве, сомнения, досада. Снова в хитросплетениях старинного либретто Уланова долго искала правду своего образа. Однажды, пребывая в полном отчаянии оттого, что не может понять своей роли, Уланова всё бросила, села в автобус и уехала в Царское село. Неотступно думала о Жизель. Так бывало всегда: впустив