– Что ты делаешь? – спросил я.

– Спрашиваю у Джулиана адрес, – ответила она без всякого выражения, уставившись в экран.

Когда мы наконец прибыли в какие-то жуткие трущобы с обманчиво оптимистичными, слащавыми названиями улиц, она почти сразу бросила меня в дверях квартиры совершенно противоестественной планировки, и я бродил в этом сумрачном нереальном пространстве словно в чистилище. Коридоры вытягивались и искривлялись; клетушки-комнатки в считаные секунды заполнялись половозрелыми юношескими телами – и тут же пустели. Лоуренс, прислонившись на кухне к замызганному холодильнику, курил и потягивал из жестяной банки Red Stripe, о чем-то болтая с девушкой, очень похожей на Астрид. Я все пытался с ними заговорить, но оба с нарочитым презрением игнорировали меня.

Наконец я оказался перед запертой дверью, из-за которой доносилась барабанная дробь, волнующий звон струн и голос Григориса Бификоциса, зовущий вперед. «Когда сжимаются кулаки», – пел он по-гречески. Я взялся за ручку, но, как ни старался, как ни силился, не мог ее повернуть. Шум из-за двери тем временем все нарастал, и металлическая ручка больно врезалась мне в ладонь, словно канат в школьном спортзале. И чем больше усилий я прилагал, тем больше дверь сопротивлялась и тем оглушительнее становился рокот за ней.

Внезапно на моем плече оказалась чья-то ладонь. Это была Лия. Она жестом пригласила меня в комнату и без слов открыла дверь. Та медленно распахнулась, и дневной свет залил темный коридор. Я решительно ступил внутрь. В комнате было тихо и пусто, и из распахнутого настежь окошка открывался вид на августовское Эгейское море. Тут уж все понятно и без диплома психиатра.

* * *

Каждое утро, примерно без четверти восемь, она идет на пляж и возвращается с влажными волосами, закрученными на макушке в узел, который медленно разворачивается, пока она выжимает для Дженни апельсины или утирает с подбородка сверкающие капли дынного сока (ест она всегда неаккуратно – это я заметил). Этим утром я хотел ее перехватить – поговорить, объясниться, – но когда взобрался на гребень дюны, что спускается к бухте, то не нашел в себе силы ее потревожить. Так и стоял, глядя, как она плавает, и думал: до чего же это банально – древний старик наблюдает издалека за юной девушкой. От ее длинных загорелых ног расходились по воде круги, переливающиеся в лучах утреннего солнца.

Вот она выбралась на каменистый выступ, и я к своему потрясению увидел, что она почти совершенно обнажена, не считая тоненьких черных трусиков от бикини. Знаю: в тот момент мне следовало бы отвернуться, но я продолжал сидеть, по-турецки скрестив ноги, будто пригвожденный к дюне, совершенно не замечая песчаных мушек и высохших на солнце колючек и испытывая то же удовольствие, которое, должно быть, чувствовала и она, зажмурившись и подставив лицо ласковым лучам нового солнца.

Полуприкрыв глаза, я ощутил высшую степень блаженства – вереница образов пронеслась перед моим мысленным взором и сложилась в восхитительную картину: обнаженная Астрид на балконе в Афинах (уму непостижимо: даже тела у них были одинаковые! я вдруг испытал мимолетное чувство вины от возбуждения при мысли о том, что в точности знал, какова на ощупь грудь Лии), ее золотистая кожа на фоне зелени фиговых деревьев. Воспоминания накладывались на реальность – как афиши в подземных переходах, когда сквозь разорванный лист объявления о выставке Сезанна проступает физиономия комика из «Аполло»: сверкающий белоснежный оскал среди скромных яблок цвета закатного солнца.

* * *

– Интересно, где Лия? – Дженни глянула на свои старенькие часики и, наверное, в сотый раз, встряхнула салат.

– Мам, я уверен: она не утонула. Море сегодня спокойное, как пруд, так что ее жизни ничто не грозит.

Дженни панически боялась утонуть – так было всегда. Это совершенно не вязалось с ее характером, но единственный раз на моей памяти, когда она по-настоящему разозлилась – в буквальном смысле взорвалась от гнева, – был, когда Джулиан толкнул ее в Чаруэлл[113]. Так что Тома научил плавать я – что, учитывая полное отсутствие у меня терпения, было ярким свидетельством любви к его матери. Мы поехали в Корнуолл – Тому тогда было лет шесть, значит, на дворе был конец восьмидесятых. Да, точно – восемьдесят восьмой, потому что Диана как раз была беременна Лоуренсом. Должно быть, поэтому я увлекся морским делом – пытался пробудить в себе зачатки отцовского инстинкта.

Брайан положил ладонь на руку жены. По сравнению с остальными он был молчалив – говорил редко, но, когда все же делал это, слова его были взвешенными и обдуманными. В молодости, когда мы только познакомились, я не мог отделаться от ощущения, что не нравлюсь ему – своим позерством и язвительностью, – тогда как сам он оставался незыблемо спокойным, как скала (за что я прозвал его Монахом). Сколько себя помню, слова всегда служили мне броней и оружием, и его немногословность довольно долго обескураживала меня и ставила в тупик.

– Пойдем-ка за стол, мам, – сказал Том. – Вот увидишь: только сядем – она и появится. Это как в ресторане – целую вечность ждешь своего заказа, а только выйдешь в туалет – как его приносят.

И тут же, будто услышав его, со стороны пляжа прибежала Лия – сгусток нервной энергии.

– Простите, – запыхавшись, выдохнула она. – Совершенно потеряла счет времени. Надеюсь, вы начали без меня?

Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, а волосы уже совершенно высохли.

13

Майкл

Конечно, я опоздал: она сказала – встречаемся в семь, но, когда я вышел из метро, была уже половина восьмого, и я рванул по Чаринг-Кросс-роуд в попытке хоть немного наверстать. Клуб представлял собой питейное заведение в полуподвале на Денмарк-стрит. Хозяином его был перебравшийся сюда из Гарлема фанат джаза по имени Джереми, которому, судя по всему, нравилось регулярно увольнять своих пианистов и потом мужественно садиться на их место, оставляя бар почти на целый вечер без твердой администраторской руки. Должно быть, успешность его бизнес-модели зиждется главным образом на обаянии, харизме и везении, заключил я.

Изрядно поплутав, я все же нашел почти неприметный вход, а за ним – крутую лестницу. Спустился по ней в подвал и оказался перед не вызывающей доверия черной дверью, из-за которой доносились приглушенные звуки музыки и голоса, перемежавшиеся взрывами смеха. Толкнув ее, я внезапно оказался в мощных объятиях стереозвука. Сквозь клубы синеватого дыма пробивались отблески галогеновых ламп и огоньки сигарет. Бледные лица в полумраке светились от восторга. Щетки томно поглаживали малый барабан, мягко позвякивали клавиши.

Она сидела на высоком барном стуле посреди небольшой импровизированной сцены, элегантно скрестив ноги. На ней были темно-синие укороченные брюки-дудочки и белая мужская рубашка; весело переговариваясь с контрабасистом, она курила сигарету. Челка коротко подстрижена, волосы убраны в высокий хвост – кроме пары прядей, обрамлявших сияющее лицо. Сноп мягкого молочно-белого света осенял и пронзал ее, словно иголка – бабочку.

Я заказал себе джина у типа, который, должно быть, и был Джереми, и уселся за барной стойкой, с демонстративной враждебностью поворачиваясь спиной к любому, кто попытается завести со мной беседу. Астрид взяла микрофон и запела; в голове у меня все поплыло. Контрабасист закрыл глаза и с одобрительной улыбкой кивнул ударнику, тот расплылся в ответ. Позади меня Джереми присвистнул.

– Весьма неплохо, дружище, – хрипло сказал кто-то из завсегдатаев.

– Хм-м, – отозвался тот. – Насчет нового клавишника – пока непонятно.

Я был совершенно чужд их реальности. Песня закончилась, бар взорвался аплодисментами, и Астрид вся зарделась от смущения. Потом заметила меня – и ее детская улыбка сделалась втрое шире. Я поднял свой бокал и тут же почувствовал, что в этом переполненном помещении мы с ней – совершенно одни, как влюбленные в каком-нибудь из старых голливудских фильмов, на которые субботними вечерами водила меня сестра. Словно луч прожектора выхватил нас двоих из тьмы, скрывшей весь прочий мир с его будничными проблемами.

* * *

Наверное, с моей стороны было наивно полагать, что она еще девственница. За пару недель до того, в пабе, Джулиан сделал весьма колкое замечание, облеченное в форму почти что комплимента.

– Что в таких девушках хорошо, – сказал он, – так это то, что они всегда точно знают, что им нужно. Готов поспорить, она та еще шалунья, а, Мики?

Дженни, заметившая, как я неловко поежился (она всегда была весьма чуткой к малейшим оттенкам