Шрифт:
Закладка:
Я понимающе поморщилась.
– И вот теперь, через столько лет, оказывается, что я нравилась тому красавчику! Скольких подростковых слез и унижений можно было бы избежать! Надо с ним замутить, – заключила она, откинув с лица волосы. С нашей последней встречи она успела подстричься и теперь была похожа на супермодель из девяностых или солистку школьной брит-поп-группы. В слепящих солнечных лучах, пугающе нетерпеливая и невероятно притягательная, она вновь напоминала Майкла.
* * *
Давненько у меня не было подруги, которую я бы слегка побаивалась; а Кларисса, вдобавок ко всему, оставалась для меня загадкой, поскольку с самого своего приезда держала себя так, будто бы я уже стала своей.
– Я так рада, что ты здесь появилась! – сказала она в то утро без следа фальши. – С тех пор как мне исполнилось семнадцать, я приезжаю сюда максимум на неделю, – а поскольку все мои друзья состоят в хронически скучных отношениях, я боялась, что это лето станет едва ли не самым тоскливым в моей жизни.
– А теперь представь, каково мне, – тяжко вздохнул Том. – Мне уже за тридцать, и я провожу отпуск с родителями, sin amante[118], и все ради того, чтобы получить пару фунтов за комнату на каком-то складе на Семи сестрах. Не исключено, что, вернувшись в сентябре, я обнаружу, что его сровняли с землей, построив на его месте какой-нибудь Борнвиль[119] для банкиров, – в лучших традициях нового тысячелетия!
– Зато ты хотя бы не на побегушках у чокнутой бывшей «молодой британской художницы», чьих детей зовут Скарлетт и Монк. Однажды она чуть было не отправила меня к ним в школу, потому что забыла положить им в хумус заатар[120], – она вздохнула. – Вся надежда на то, что местные детишки их затравят.
Если что и настораживало меня в Клариссе, так это, пожалуй, взаимоотношения с семьей. В тот день Анна снова куда-то уехала – до самой субботы, и снова об ее отсутствии никто и словом не обмолвился. Когда же Майкл к обеду выбрался из своего сарайчика, щурясь, как сердитый крот, от полуденного солнца, Кларисса приветствовала его более чем прохладно.
– Привет, пап, – зевнула она, даже не сдвинувшись со своего шезлонга. Он без особого энтузиазма пересек двор и машинально чмокнул ее в макушку.
– Привет, дорогая, – пробормотал он – и тут же: – Что едим? Кто-нибудь что-нибудь приготовил?
– Кажется, мама объявила забастовку, – ответил Том.
Я вызвалась добровольцем настругать какой-нибудь салат – лишь бы сбежать оттуда.
Скрывшись в прохладной тени кухни, я издалека наблюдала за их отчужденным поведением. Вспомнила, как светилось в улыбке лицо моего отца всякий раз, как он подвозил меня на станцию. Как настоящий доморощенный психолог, я с подозрением относилась ко всем, чьи родители проявляли такую сдержанность.
Я достала из холодильника корзинку с кругленькими, румяными помидорами и еще одну – с руколой. Нарезала чеснок, перец чили и красный лук и отправила их на сковороду с семенами зиры, кориандра и нутом. Потом в старинной марокканской чаше смешала кубики молочно-белой феты, сбрызнув оливковым маслом и соком солнечно-желтого бугристого лимона. На улице вполголоса переговаривались между собой Том и Кларисса. Майкла с ними не было. Лениво выбрав из стоявшей на кухонном столе миски нектарин, я вонзила нож в его нежную белую мякоть. Вгрызлась зубами в половинку фрукта без косточки, и рот мой наполнился ароматным янтарным соком. Через открытое окно долетали обрывки фраз:
– Я не стану на нее обижаться, потому что папа…
– Она не виновата, что он старый…
– Ты правда думаешь, что дело в этом?
– Ты правда думаешь, что она не…
– Да он же просто ископаемое, антиквариат.
– А вот Анна…
– Я не стану ему говорить…
– Скорее…
– Похоронить эту мысль?
– Но почему ты злишься…
– Ведет себя как…
Я прислушалась, пытаясь понять, какую такую мысль должна была заронить Кларисса, – как вдруг уловила позади шорох, явно производимый человеком. Я вздрогнула – и нож со звоном упал на выложенный плиткой пол.
– Господи Иисусе… – выдохнула я.
– Извините, – пробормотал Майкл – с совершенно не извиняющимся видом. Он смотрел прямо на меня, и этот взгляд словно пригвождал меня к столешнице.
– Вот жарю нут для салата, – сказала я невпопад, наклоняясь, чтобы подобрать нож и хоть чем-то занять руки.
Он внезапно оказался совсем близко, накрыв своей ладонью мою, когда я уже почти коснулась ножа. Наши лица были в паре сантиметров друг от друга, и я чувствовала, как бешено пульсирует кровь в висках. Он медленно поднес к моему лицу руку и, не отводя своих гипнотических глаз, провел большим пальцем по моей нижней губе. Я задержала дыхание. Он улыбнулся мне – так, словно его поведение было совершенно естественным и нормальным, – и сказал:
– Вы испачкались в нектариновом соке.
Улыбка была снисходительной – почти покровительственной, как будто мое явное смущение казалось ему неуместным и инфантильным. Я выдавила из себя смешок и выпрямилась. Потом, делая вид, что ничего не произошло, прислонилась к рабочей поверхности. Все еще сжимая нож, он сел за стол.
– Забавно, – произнес он наконец. – Иногда кажется, будто бы вы и Кларисса с Томом – с разных планет.
Мне почему-то стало не по себе от того, как он отделил меня от сверстников.
– Не позволяйте им себя нервировать, – добавил он.
– Не буду, – ответила я сквозь зубы.
Он обводил контур своей руки ножом.
– Вы очаровательны, – проговорил он, глядя не на меня, а на свои пальцы и исчерна-серебристое лезвие.
Я не знала, что на это ответить, слова застряли в горле и казались пустыми и бессмысленными, и уставилась в пол.
– И это хорошо, – я чувствовала, что он опять на меня смотрит, подняла глаза, чтобы встретиться с его взглядом, – и увидела его руку. Струйка алой крови сочилась из его ладони, стекая на потертое дерево.
– Майкл, – ахнула я.
Он равнодушно наблюдал, как собирается в лужицу кровь, повторяя очертания его кисти.
– М-м, – отозвался он, поднося руку ко рту и слизывая капельки крови.
Я потрясенно смотрела на него.
– Что вы сделали? – прошептала я.
– Ой, да ладно вам, – хмыкнул он. – Меня же не распяли.
Я попыталась что-то сказать – но только бестолково хватала ртом воздух, не в силах оформить мысли в слова.
– Хотел проверить, каково это, – проронил он, – ну, когда разговариваешь с кем-то, с кем тебе скучно, и вдруг ловишь себя на мысли: а что, если дернуть его за волосы или залепить пощечину? Или когда стоишь на краю платформы в метро, ждешь поезда – и вдруг решаешься и сбрасываешь свою тупую тушку прямо на рельсы? Ослепительный свет и рев поезда, словно оркестр… Этот безумный импульс, который толкает, – ну же, давай, вперед!
Внезапно мои собственные ладони похолодели и увлажнились, я нервно сжала их в кулаки.
Он спокойно встал.
– Ладно, пойду вымою руки в ванной, раз вы такая неженка.
И вышел из комнаты – а я еще долго стояла, сжавшись в комок и готовая разразиться истеричными рыданиями.
15
Майкл
Она не сразу заметила мое присутствие. Я смотрел, как она впивается в упругую мякоть фрукта, как прячутся за розоватым лепестком рта ее ровные белые зубы, как липкий сок течет по подбородку. Она облизала верхнюю губу (ах, этот чувственный изгиб – я уже писал о нем?), потом нижнюю – и сердце мое будто сжали тиски.
Потом я поднял нож, что она уронила, – просто хотел ей помочь, и в мыслях не было ставить ее в неловкое положение. Когда же она вся застыла и напряглась от моего прикосновения – боже, для меня это было как пощечина! Ее лицо было так близко, что я не мог удержаться, – мне казалось, это вполне естественно, ведь так всегда и было между нами. Мы никогда не спрашивали друг у друга разрешения – потому что сами не понимали, где заканчивается мое тело и начинается ее. Когда мы занимались любовью, я чуть прикусывал ее нижнюю губу – и ей это нравилось. Я чувствовал, как напрягаются под тяжестью моего тела ее члены, как она все крепче прижимается ко мне, и знал, что если сейчас проникну в нее своими пальцами – там она окажется влажной.
Мне хотелось ощутить сок нектарина на большом пальце – вот и все. Вполне естественная реакция.
* * *
Те первые выходные были совершенно мучительными. Они проводили вместе каждую секунду. Разумеется, они с Томом мгновенно прониклись симпатией друг к другу, но с приездом Клариссы образовался некий единый, неделимый организм, а я теперь чувствовал себя еще более оторванным от всех и неприкаянным, чем прежде.
