Повалялся в чулане, отоспался, отъелся, попросился на шабаш. Но не в Каменках, где известна была его дурная слава, а в Прудищах. Сам же подсказал Сергею Филипповичу, что будет лучше, если клуб ставить возьмутся мужики из городских.

Из года в год с весны до поздней осени в этих местах шабашничал разный народишко. Обычно съезжались вразброд, не сговариваясь, мужики из дальних сел, раздобывшие у себя справки о нетрудоспособности. Они подолгу сколачивались в бригады и с роздыхами, длинными перекурами строили что-нибудь не к спеху.

Думая о шабашке, как о полезном деле в большом масштабе — сельскую местность отстраивать надо, а под силу ли такое все тем же оставшимся в деревнях мужикам, бабам да малочисленной молодежи, с которых все по повышенной норме требуют: и мясо давай, и молоко надои, и картошку вырасти, — Шематухин не брал в расчет те никчемные бригады. Выгоды от них мало, только и знают, переводят хороший материал, часами гогочут в тени, тянут табак, глядишь, к концу лета засмолятся, как пни, и так — пнями во всех смыслах — разъедутся по домам. Добро бы хоть заработали, и того нет. Такого, видно, сорта мужики — ничего ни себе, ни колхозному хозяйству.

Но и других, работавших с глухой одержимостью — эти с вечной щетиной на крепких смуглых щеках появлялись небольшими, но дружными косяками, — Шематухин чурался. Подобная шабашка, когда хоть концы отдавай, хоть на ладан дыши, а вкалывай, для Шематухина становилась невыносимой трудповинностью, и он долго не выдерживал, сбегал.

Иное дело городские: у них все в меру, грамотно. У них все выходит хорошо, особенно когда костяк бригады из ИТР. Этому костяку без всяких оговорок подчиняется остальная приблудная рабочая сила. И веселее с ними, городскими, есть с кем перемолвиться словом, и все они, что, между прочим, немаловажно, деликатные, с плеча не рубят.

В Прудищи, прослышал Шематухин, вот-вот должны приехать городские. И верно, дождавшись их, он не прогадал. Как только назвался опытным строителем, его единогласно избрали бригадиром, и поначалу, в первом азарте работы с новенькими, добровольно подчинившимися ему, неладов у Шематухина не было. Но вот он повольничал, полной мерой почувствовал свободу. И ко всем, кто ни разу не терял эту свободу, стал относиться без всякого уважения.

Здесь он побаивался лишь двоих: Чалымова и Нужненко. Чалымов, тренер какой-то сборной команды, никогда не разговаривал с ним как с равным. Через глаза его, нагловато-спокойные, было видно, что такого голыми руками не возьмешь и, если дойдет до драки, несдобровать. Нужненко хоть и был из ученых, внешность имел суровую и докучливого бригадира близко не подпускал, осаживая колючим, ничего хорошего не обещающим взглядом.

Отступая от этих, он при удобном случает отыгрывался на остальных. Но и тут, в отношениях со слабаками, у Шематухина были обозначены границы.

Из боязни быть осмеянным он редко трогал Лялюшкина. Тот, любивший побазарить, и на легкий наскок отвечал наскоком.

С Тыриным, мужиком из какой-то неблизкой деревни, неизвестно как прибившимся к городским, отношения у него были непонятные. Тырин смышлен, он может даже поугодничать, когда того требует обстановка. Или, бывает, не подступись — всем видом покажет, чтоб его не донимали, он, мол, на этом свете свое уже поделал… И, когда Тырин простодушно подноравливал бригадирским прихотям, Шематухин начинал нервничать, как если бы Тырин покушался исподтишка его высмеять… Не всегда поймешь, что к чему.

Еще двое были, как называл их про себя бригадир, два духарика: Аркаша Стрижнев и Миша Еранцев. С первого дня Шематухин решил, что эти неспособны дня прожить без догляда. Оба казались Шематухину одуревшими от любви к чему-то или к кому-то.

Из этих двух Шематухин выделил Мишу Еранцева. Замкнутый, только с виду простоватый, Еранцев сделался особой заботой Шематухина.

Как раз его-то и дожидался сейчас бригадир, поминутно поглядывая на заброшенную, затравеневшую дорогу в Каменки, куда Еранцев час назад уехал с поварихой Натальей. Поглядывал Шематухин и на стену, в которой щербатой выемкой зияла незавершенная доля Еранцева — после обеда тот за кладку не принимался. Хорошо зная, по какой надобности поехал Еранцев в Каменки — повез Наталью, собравшуюся пешком идти за продуктами, — Шематухин тем не менее распалял себя: погоди, друг-приятель, я тебе покажу, как доброхотом прикидываться да под этой маркой чужих баб охмурять.

Он сощурился в сторону Каменок, где наконец показалась долгожданная машина, сделал вид, будто сидит и думает о постороннем, однако исподтишка подозрительно наблюдал за «Жигулями», за Натальей, потащившей мешок под дощатый навес, где молодуха стряпала и подавала на стол. Была она в малиновом платье, которое, казалось, надела с особым умыслом. Хотя из-под белого халата видны были только воротник и подол, щеки Шематухина словно опалило малиновым цветом. Он тяжело перевел взгляд на Еранцева, подходившего к сходням, встал, коротко цыкнул сквозь зубы и сказал:

— Подними ломик, Еранцев!

Еранцев будто не расслышал его, он глянул на Шематухина невидяще, не различая сразу. А рассмотрев, невпопад бросил «здрасьте!» и начал подниматься по сходням.

— Оглох, что ли? — взъярился Шематухин. — Ломик, говорю, подними!

Еранцев воротился к бригадиру, желая, видимо, спросить, зачем. С лица его, обложенного месячной русой щетиной, даже после окрика не стерлось благостное выражение. Только в глазах промелькнуло недоумение. Потом он, как бы на мгновение сойдя на землю, посмотрел на Шематухина затвердевшим, до предела напряженным взглядом, который выдержать было трудно. Ненадолго потерявшийся Шематухин сам поднял правой рукой — забыл, что она у него перебинтована — ржавый ломик, протянул Еранцеву.

— Круши свою утреннюю кладку, — сказал Шематухин. — Она у тебя вкривь пошла. Если я приму, проверяющий не примет, понял.

— Жаль, — проговорил Еранцев.

— Ничего, ломай! Кирпича хватит, государство у нас богатое, не обедняет.

— Если уж раскурочивать, то лучше кувалдой, — предложил Еранцев.

— Можно кувалдой, — согласился Шематухин. — Да не тяни резину, пока намертво не засохло. Динамита нет.

Он отошел в сторонку, достал сигареты. Между тем Еранцев, давно приметивший, где бригадир прячет незатейливые измерительные приборы, вынул из-под пульта подъемника ватерпас и минуты две спустя, уже со стены, окликнул Шематухина:

— Кладка нормальная, бригадир…

— Опять самовольничаешь! — блеснул глазом Шематухин. — Так вот слушай! Я тебе за сегодняшний день, как кухарке, заплачу! Дошло?

Обвел всех, кого видно было снизу, прищуренным взглядом, хотя понял уже, что тужиться ни к чему. И без того никто не заступился бы за Еранцева, не посмел бы сказать слово поперек. Такая уж бесхребетная вольница: сколько ни дери перед ней рубаху, она все втихомолку замнет для ясности.

Шематухин, начиная успокаиваться, корил себя за горячность, с какой пугнул Еранцева кухаркиным заработком. А вообще лучше бы ответил ему