получили разрешение. Толя и Сережа тоже». Лавка в Леонтьевском была открыта по инициативе В.Ф. Ходасевича и П.П. Муратова. Ходасевич вспоминал: «Добыли откуда-то денег на обзаведение, поселились в Леонтьевском пер., 16. Стали за прилавок. Е.Д. Кусова была первой покупательницей: когда шкафы были еще пусты, купила какую-то газету за 30 коп. Кажется, это и составило запасной капитал. Торговали в лавке: Б.А. Грифцов, М.В. Линд, П.П. Муратов, Е.Л. Янтарев, А.С. Яковлев, М.А. Осоргин, я. Работали в очередь. Моя жена сидела за кассой, зимой, изнывая в нетопленом магазине – по целым дням. Кое-как были сыты». Писатель Борис Зайцев вспоминал посещение лавки Сергеем Есениным: «<…>заходил к нам в Лавку писателей на Никитской уже в шубе, чуть ли не в цилиндре, залихватски и совсем в моветонном роде. Начиналась его история с Дункан – для обоих бесславно кончившаяся». Писатель В. Лидин, который работал в книжной лавке «Содружество писателей», открытой чуть позже по соседству (возле Моссовета – не сохранилась), вспоминал: «Времена были трудные, бумаги не хватало, но не только бытовые условия, а и потребность быть близко к книге дали жизнь одному из примечательных начинаний: книжным лавкам писателей». В тихом Леонтьевском не осталось и следа от прежних магазинчиков. Офисы, офисы, офисы. Сейчас трудно себе представить, что в лавке можно было встретить и рукописные, выпускавшиеся писателями, книжечки в одном-двух экземплярах, некоторые с авторскими иллюстрациями. Например, «Похвалу березовым дровам» на бересте – М.А. Осоргина. С киноварными буквицами и росчерками – А. Ремизова, знатока рукописных книг 17–18 веков. Время все сжигает на своем костре…

Леонтьевский переулок, дом 16

Книжная лавка Шершеневича и Кусикова

Как рассказывает в «Великолепном очевидце» Вадим Шершеневич, идея открыть «Книжную лавку поэтов» в противовес «Книжной лавке писателей», где за прилавком стояли Ходасевич, Осоргин, Б. Зайцев, возникла у предприимчивого отца Сандро Кусикова, Бориса Карповича. Получив разрешение на открытие лавки в Моссовете у Л.Б. Каменева, поэты облюбовали небольшое помещение в Камергерском переулке, 4 (дом значительно перестроен) – напротив Художественного театра, не совсем подходящее, без задних комнат, но и без громоздкой гармошки центрального отопления, которое все равно не работало. Осталось место для чугунной печки! «Сколько в этой чугунке сгорело рукописей и книг ненавистных поэтов, знаем только мы и косые взгляды Бориса Карповича», – вспоминает Шершеневич. Самой занимательной частью работы была покупка частных библиотек. Люди, покидавшие родину, в спешке распродавали все. Ассортимент лавки составила и личная коллекция поэтических сборников Шершеневича.

Основными, оптовыми покупателями были библиотеки. Купцы предпочитали книги с золочеными обрезами, особенно у них ценился Брокгауз. Когда приходили ломовые извозчики и просили книгу «подешевле и потолще» – для самокруток, им предлагался Бальмонт. Вадим Габриэлевич вспоминает: «Доносы сыпались часто. То нас упрекали в спекуляции, хотя можно было упрекнуть только в неумении торговать. То сообщалось, что мы торгуем спиртом, хотя чем-чем, но спиртом мы торговать никак не могли: мы бы его не донесли до покупателя. Один раз нас пришел запечатывать какой-то районный прокурор. Он был страстным библиофилом, проговорил с нами часа три, потом вспомнил о своей миссии, показал нам бумажку и на наших глазах… сжег ее в чугунке». В лавку приходили приятели-поэты, дискутировали, назначали встречи. Некоторое время спустя, Мариенгоф и Есенин тоже открыли лавку – на Большой Никитской. Началась здоровая конкуренция! Галина Бениславская описывает, как в начале романа с Есениным, пришла в лавку на Никитскую с подругой Яной Козловской, забрать газеты, оставленные поэту: «Заходим за газетами. Оказывается, Мариенгоф передал их Шершеневичу. Мы рассердились, т. к. газеты были нужны. Е. погнал Мариенгофа к Вадиму Габриэлевичу. Потом оделся и вместе со мной и Яной пошел туда же. Это был первый ласковый день после зимы. Всюду побежали ручьи. Безудержное солнце. Лужи. Скользко. Яна всюду оступается, скользит и чего-то невероятно конфузится; я и С. А. всю дорогу хохочем. Весна, весело. Рассказывает, что сегодня уезжает в Туркестан. «А Мариенгоф не верит, что я уеду». Дошли до Камергерской книжной лавки.

Камергерский переулок, дом 4 (сохранилась лишь часть)

Пока Шершеневич куда-то ходил за газетами, мы стоим на улице у магазина. Я и Яна на ступеньках, около меня С. А., подле Яны – Анатолий Борисович. Разговариваем о советской власти, о Туркестане. Неожиданно радостно и как будто с мистическим изумлением С. А., глядя в мои глаза, обратился к Анатолию Борисовичу: «Толя, посмотри, – зеленые. Зеленые глаза». Но в Туркестан все-таки поехал – подумала я через день, узнав, что его нет уже в Москве. Правда, где-то в глубине знала, что теперь уже запомнилась ему. С этих дней пошли длинной вереницей бесконечно радостные встречи…» Всегда представляю эту сценку, проходя по Камергерскому… и улыбаюсь…

Книжная лавка «Московской Трудовой Артели Художников Слова»

Из книги Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья»: «Помещение на Никитской взяли с бою. У нас был ордер. У одного старикашки из консерватории (помещение в консерваторском доме) – ключи. В совдепартаменте нас предупредили: «Раздобудете ключи – магазин ваш, не раздобудете – судом для вас отбирать не будем. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского. «Принялись дежурить злосчастного старикашку у дверей магазина. На четвертые сутки, тряся седенькими космами, вставил он ключ в замок. Тычет меня Есенин в бок: «Заговаривай со старикашкой». – «Заговаривать?», – И глаза у меня полезли на лоб: «Боюсь вихрастых!.. Да и о чем я с ним буду заговаривать?» – «Хоть о грыже у кобеля, растяпа!» – Второй толчек был убедительнее первого, и я не замедлил снять шляпу: «Извините меня, сделайте милость… но, видите ли…обязали бы очень, если бы … о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух – трех словах…» – «Что-с?» – «Извольте понять, еще интересуюсь давно контрапунктом и…» – Есенин одобрительно кивал головой. «И бемолями». – Бухнул. Ключ в замке торчал только то короткое мгновение, в которое космочки сочувственно протянули мне свою руку. «Готово!», – гаркнул Есенин. Злостный старикашка пронзительно завизжал и ухватил его за полу шубы, в кармане которой уже покоился ключ. Есенин сурово отвел его руку и, вытащив из бумажника ордер, ткнул ему в нос фиолетовую печать. В тот день спустили мы на воду утлое суденышко нашего благополучия». Большая Никитская, дом 15. На здании висит памятная доска. Правда, некоторые москвоведы предполагают, что книжная лавка Есенина и Мариенгофа находилась совсем рядом, в правом крыле здания консерватории, где на верхнем этаже располагались квартиры преподавателей, а на первом, кажется, был