также время менструации и беременности. Секс считался законным только для продолжения рода, и чем меньше от него удовольствия, тем лучше, — именно поэтому нельзя было использовать необычные позы, предаваться ненужным ласкам или поцелуям, снимать одежду. Кроме того, восхвалялись целомудренные браки. В качестве примера можно привести двух образцовых влюбленных, описанных епископом VI века Григорием Турским: они состояли в браке в течение всей жизни, но никогда не вступали в сексуальную близость, хотя их взаимная любовь была настолько сильна, что после того, как их похоронили отдельно, их могилы чудесным образом соединились.

Поначалу большинство мирян и мирянок относились ко многим из этих запретов совершенно безразлично: брак был семейным делом, и церковь не имела к нему никакого отношения. Однако ситуация начала меняться по мере постепенного появления системы приходов и все более глубокого проникновения церковных учений в жизнь простых людей.

Тем временем менялась и сама церковь, постепенно восстанавливая ценность супружеской любви. Церковь все чаще настаивала на том, чтобы как жених, так и невеста давали публичное согласие на брак, что несколько подрывало родительский контроль, а некоторые духовные лица даже стали утверждать, что брак есть «таинство любви». Все это происходило в то же самое время, когда священнослужителям окончательно навязали безбрачие, в связи с чем целомудренная жизнь (как мы видели на примере св. Бернара) начала насыщаться эротическим зарядом. Проповеди Бернара, превозносившие святое целомудрие, отражали восхваления любви, приносимые многими мирянами (к ним мы обратимся в главе 4). К этому пьянящему вареву из эротических бесед, песен, литературы и, без сомнения, соответствующего поведения церковники добавили священные отношения супругов, провозгласив брак единственным местом, где может существовать подлинная любовь, настоящая любовь между мужчиной и женщиной. Все остальное объявлялось похотью.

Богослов Гуго Сен-Викторский (ум. в 1141 году), велеречивый сторонник этой точки зрения, считал, что Адам и Ева сразу же после своего сотворения стали брачной парой посредством «договора любви», установленного Богом с целью заселения Земли людьми. Этот договор не изменился и после грехопадения, хотя к благой цели брака — рождению детей — затем добавилась не столь добродетельная: брак стал уступкой плотской слабости. «Соединение плоти», в ином случае совершенно греховное, оказалось почетным в браке, хотя целомудренные браки все равно считались лучшим вариантом. Любовь мужа и жены в браке была «таинством и знаком той любви, посредством которой Бог соединяется с разумной душой… при помощи вливания благодати Его»[103].

Наряду с возвышенным взглядом на брак, появились и новые представления о Святом семействе и тех узах любви и заботы, которые его объединяли. Об этом можно судить, к примеру, по резьбе из слоновой кости XII века (см. ил. 5), на которой Мария, Иосиф и младенец Иисус связаны вместе скрещением их ладоней и рук. Бесчисленные последующие изображения Святой девы, кормящей грудью или играющей с младенцем Христом, свидетельствуют об обожествлении семейной жизни и придании ей эмоциональной насыщенности. Эмоциональное значение семьи для того времени раскрыл не кто иной, как Элред Ривоский, столь патетически рассуждавший о прелестях дружбы единомышленников (см. главу 1) — он же давал и пояснения о том, как нужно творчески соучаствовать в жизни Христа и Марии:

Сначала войдите в горницу пресвятой Марии и вместе с ней прочтите книги, которые пророчествуют о девственном рождении и пришествии Христа. Ожидайте там появления ангела… Затем со всей вашей преданностью сопровождайте мать, когда она направляется в Вифлеем. Приютитесь вместе с ней в укрытии, присутствуйте во время родов и помогайте ей, а когда младенца положат в ясли, произнесите слова ликующей радости[104].

Излагая этот сюжет дальше, Элред велит читателю присоединиться к Деве Марии в поисках юного Иисуса, потерявшегося в Иерусалиме (Лк 2: 48), разразиться слезами облегчения, когда он обнаружится, и т. д.

Подобное эмоциональное отождествление со сценами из земной жизни Христа привело к тому, что примерно столетие спустя св. Франциск Ассизский впервые разыграл сцену с яслями, о которой повествуется в Евангелиях от Матфея и Луки[105]. А это, в свою очередь, было частью более масштабных инсценировок в реальном времени всех главных событий Ветхого и Нового Заветов не только в пространстве храмов, но и в городах по праздничным дням, когда все люди могли выйти на улицы, чтобы посмотреть представление, провозгласить здравицы Святому семейству и высмеять гонителей Христа. В одной дошедшей из Германии народной драме семейный круг с участием Иосифа, предстающего в качестве самого любящего мужа и отца, получает такое воплощение:

Иосиф (неся колыбель): Мария, я крепко поразмыслил и вот принес тебе колыбель, в которую мы можем положить младенца.

Мария (поет): Иосиф, дорогой мой муж, помоги мне укачать малыша.

Иосиф отвечает: С радостью, моя дорогая женушка[106].

* * *

Разумеется, одно дело — бросить взгляд на любящую семью Христа, и совсем другое — узнать, какой была настоящая средневековая семья: во втором случае мы, несомненно, обнаружим огромное разнообразие сценариев. Тем не менее не вызывает сомнений, что идеальные образы будут одновременно и отражением земных отношений, и моделью для них. Святость и неразрывность брачных уз, идея супружеского долга, предписание иметь детей, подразумевающее обязательства воспитывать их в почтении к родителям и быть хорошими христианами, — этим темам посвящались еженедельные проповеди в церкви, которые миряне обязаны были посещать по меньшей мере раз в год.

Действительно, в Послании к Ефесянам (6: 1–4) прямо сказано: «Дети, повинуйтесь своим родителям в Господе… И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем». А что должны были делать матери? Один из ранних образцов должного материнского поведения обнаруживается в биографии жившей на юге Франции дворянки Дуоды, чей младший сын Гильом находился на севере страны при дворе короля. Мальчик был взят в заложники после того, как его отец и муж Дуоды, граф Бернар Септиманский, один из самых влиятельных людей монархии Каролингов, поссорился с королем. «Я взволнована и исполнена желания совершить нечто для тебя», писала Дуода своему сыну. Это «нечто» было наставлением, наполненным молитвами, стихами и советами «для здоровья души твоей и тела». Мать также хотела напомнить Гильому о том, что ему следует делать ради нее[107]. Она опасалась за жизни всех членов семьи, но никогда не ставила под сомнение права или решения своего мужа: Гильому Дуода предписывала чтить отца своего сразу же вслед за Богом, то есть у нее были четкие приоритеты. Однако уже то, что Дуода взялась за составление руководства для сына, утверждает ее материнскую прерогативу указывать Гильому, как вести свою жизнь. В этом документе