Шрифт:
Закладка:
Зря русскую кровушку льем. Лучше собраться бы всем на сход и разделить Россию: мужикам — землю, дворянам — город, буржуям — фабрики.
— А тебе, ослу, ярмо!
— Пошто лаешься? Грех!
Среди русской окающей и акающей речи Грызлов слышал татарские, чувашские, осетинские слова. Отряд Гая показался ему каким-то сборищем. И как только эта разношерстная орава беспрекословно подчиняется командиру? Гай с явным неудовольствием ответил на вопрос Грызлова:
- — Есть такая последняя мера — пуля. Паникер, трус, дезертир равны перед ней. Поэтому нет своеволия и непослушания в отряде.
Отряд подошел к Чуфарову поздним вечером, но еще розовело закатное небо и пахло нагретой пылью. Поезд командарма уже был на станции.
— Вот он, пропавший без вести,— сказал Куйбышев. — Рекомендую, Михаил Николаевич, своего друга.
. — Мы ожидали опасного противника из Симбирска, а получили подкрепление в три тысячи бойцов,— рассмеялся командарм.
— А какие бойцы! Знают, почем фунт лиха,— подхватил Куйбышев.
Когда радость встречи улеглась, Тухачевский подозвал Грызлова.
— Командир полка не имеет права, рискуя собой, ходить в разведку. Объявляю выговор с приказом по армии. — И, нахмурившись, сказал уже Гаю: — Особый стрелковый полк входит в состав Симбирской дивизии.
— Какой Симбирской дивизии? Не знаю такой,— заговорил было Гай.
— Ваши отряды реорганизованы в дивизию.
— Без меня меня женили?
— Теперь в вашей дивизии девять пехотных полков, кавалерийский эскадрон и артиллерийская бригада.
— Если так, сию минуту брошусь на Симбирск.
— Еще не время. Пусть бойцы соберутся с силами, они совершили тяжелый поход по тылам противника.
Гай устроил обед в честь командарма и члена Реввоенсовета.
Обедали в просторной избе, за столом, накрытым домотканой скатертью. Окуневая уха, жареные куры, пироги с грибами, с земляникой, копченая свиная колбаса запивались черным домашним пивом, мутной, дурно пахнувшей самогонкой.
Завязался общий разговор: каждому было что вспомнить, недавнее прошлое еще казалось близким и болезненно острым.
— Умирать буду, а вспомню, как из царской ссылки освобождался,—смеясь, говорил Валериан Куйбышев. — Гнали нас по этапу в ссылку. В марте в красноярской тайге мороз такой, что дух захватывает; добрели мы до деревушки — ни почты в ней, ни властей, ни нашего брата ссыльного. Одни охотники в своих вежах да этапное помещение. Запер нас караульный начальник и ушел. Мы расположились на нарах, о воле мечтаем, царскую власть клянем. Вдруг входит конвойный солдат и зовет меня к начальнику. Прихожу. Начальник наш — мордастый фельдфебель — держит какую-то бумажку.
«Господин Куйбышев, этот документ в красноярской жандармерии дали, да я не спешил обнародовать. Прочтите и разъясните его солдатам...»
Я прочитал—и буквы завертелись перед глазами. В Петрограде революция! Новое, Временное правительство объявило амнистию. Я кидаю на стол документ и хочу бежать к товарищам — фельдфебель не отпускает:
«Объясни, как нам теперь быть?..»
«Да ведь все ясно. Царь свергнут, новое правительство амнистировало всех политических. Мы теперь свободные люди...»
«Э, нет, погоди! Я не убежден, что царь свергнут. Я присягал ему и запросто от присяги не откажусь. Когда уверую, что царь рухнул, тогда ступайте на все четыре стороны. Но ежели сейчас побежите, застрелю!»
Я поспешил в этапку — приятели чаи гоняют, сидя по-турецки на нарах. Я поднял руку и торжёственно провозгласил:
«В России революция! Николай Второй отрекся от престола! Создано Временное правительство, и оно объявило амнистию. Мы свободны!..»
В ответ на торжественные мои слова кто-то крикнул:
«Наконец-то и у нас появился барон Мюнхгаузен!»
Я повторил свою новость таким ярким, ликующим, счастливым голосом, что все вдруг поверили мне. Приятели повскакали с нар, заговорили, зашумели, запели «Марсельезу». Потом вызвали фельдфебеля. Тот выслушал наши требования о немедленном освобождении и ответил:
«Может, власть действительно перекувыркнулась, но я присяги не нарушу. Освобождать не стану, забунтуете — застрелю...»
В ту мартовскую таежную ночь никто не мог уснуть. Утром же — вот проклятая рабья привычка — мы позволили заковать себя в кандалы и пошли дальше. В каком-то селе фельдфебель опять закрыл нас на замок, а сам отправился за новостями. Увидел в волостном правлении паренька с красным бантом, на стене портрет какого-то бородача.
«Это новый царь?»—спросил фельдфебель.
«Самый первый в мире марксист это, но он уже умер»,—• пояснил паренек.
«Как так умер? А как же теперь без царя? России нельзя без царя, кому же я присягать стану?»
Фельдфебель дрожащими руками швырнул на пол ключи от этапного помещения и скрылся. Когда нас освободили, я встретил его — он шел в поле, опустив голову, и что-то бормотал. Было тяжело смотреть на человека, для которого царь являлся главной осью России.
Разговор переметнулся на приключения последних дней. Гай с ужасным акцентом, коверкая русский язык, стал рассказывать об отступлении своих отрядов из Сызрани:
— Храбрецы мои шли по берегу Волги, я со штабом полз на буксирном пароходике. Было у нас две плохоньких пушечки. Да ведь ты не хуже меня знаешь, как отступали,— повернулся он к Куйбышеву.
— Наш буксир «Владимиром Мономахом» назывался,— заметил Куйбышев, наливая черного пива.
— Ползли мы на этом «Мономахе», видим — догоняет пассажирский пароход. Решили — белочехи преследуют,— приготовились к бою, а тут с «Мономахом» что-то случилось. Завилял, завертелся на стрежне. У капитана, сказать откровенно, морда поганая, старорежимная, я к нему подскакиваю:
«В чем дело, душа любезный? Па-че-му по Волге буксиром виляешь?»
«Руль, должно быть, испортился...»
«А может, по старому режиму заскучал? Так станешь его искать на том свете! Если руль в исправности, я пули не пожалею...»
Побелел капитан, бормочет что-то невнятное, я же сапоги долой — и в Волгу. Нырнул под корму, вижу — свернулся руль.
Вылез из воды и думаю: нельзя на одно чутье полагаться, пусть у капитана морда старорежимная, но он, подлец, невиновным оказался.
— А пароход-то с беженцами был. От белочехов люди бежали. Они нас испугались еще больше, чем мы их,— добавил Куйбышев.
Василий Грызлов посматривал на Куйбышева, на Гая и Тухачевского, невольно сравнивая их между' собой. Нервный., порывистый Гай, спокойный, уравновешенный Тухачевский, Куйбышев, полный достоинства, но без надменности,— каждый
