Шрифт:
Закладка:
Из-за его широкой спины выступил коренастый мужчина в чесучовом костюме, шляпе из панамской соломки, но за штатской внешностью угадывалась военная выправка. Долгушину сразу вспомнилось плоское, гладкое, с желтыми совиными глазками лицо.
— Ах, разрешите представить, наш духовный вождь Николай Николаевич Граве,— прокудахтал доктор. — Только что прискакал из своей Гоньбы.
— Рад познакомиться. Давние соседи, а не знаем друг друга,— заговорил Граве: буква «р» раскатилась в его голосе.— Что за паскудное время, добрым соседям нельзя выпить чарку наливки. — Он снял панаму и раскачивал ее в пальцах, не зная, куда деть.
Долгушин положил панаму на круглый столик, пододвинул стул.
— Что верно, то правильно! У русских есть время на уничтожение друг друга, и больше ни на что иное,— подхватил тему Долгушин.— А я вас, Николай Николаевич, все-таки помню. Мне было лет тринадцать, когда вы приезжали в Арск. Вы тогда вернулись из Парижа.
— Да, да, да! Я еще острил: пировали в Париже, опохмеляемся в Малмыже. — Граве засмеялся, и «р» снова раскатилась в его жестяном голосе.
На вятской земле помещиков жило очень мало, да и то в южных, граничащих с Казанской губернией уездах: они захватили громадные лесные участки, заливные пойменные луга. Граве слыл одним из самых богатых вятских помещиков, его лесные и пахотные земли граничили с владениями Долгушиных.
Евгения Петровна поставила на стол коньяк, наливки, фрукты, даже нарезанный ломтиками лимон.
Остатки былой роскоши. Последний коньяк, последний лимон, все, господа, последнее!
3 А. Алдан-Семенов
— Воистину так! Это похоже на пир во время красной чумы. Ах, господа,— опять заахал доктор, усаживаясь на затрещавший стул. — Большевики отменили все человеческие законы, подняли руку на все идеалы. Мысль зарезана, искусство растоптано, культура в развалинах. Свобода, братство, равенство заменены ненавистью, завистью, злобой. Но, как сказано в священном писании, кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила его глаза, потому что...
— Вы, Дмитрий Федорович, известный златоуст,— похвалила доктора Евгения Петровна. — Предлагаю тост за победу белых над красными...
Граве осторожно вытер платочком тонкие, необычно красные губы.
— Мы бы не нарушили первых часов вашей встречи, если бы не важные новости, Евгения Петровна. — Совиные глаза Граве остановились на Долгушиной, спрашивая — можно ли продолжать?
— У меня нет секретов от сына. Я ему уже рассказывала о «Черном орле...».
— Очень хорошо! — Граве быстро поглядел на почерневшие от ночи окна. — Вторая армия красных разбита нашими под Бугульмой. Авангардные части ее бегут в низовья Камы и Вятки. Они могут не сегодня-завтра появиться здесь. Но это не все. Это еще не все. Сообщили мне из Уржума, что по Вятке сплывает флотилия с каким-то Особым батальоном. Этот батальон сформирован в Вятке, в нем полтысячи бойцов, два орудия, пять пулеметов. Командуют батальоном латыш по фамилии Азин и штабс-капитан царской армии Северихин. Куда направляется батальон, пока неизвестно, но он скоро будет в Вятских Полянах. А в Вятских Полянах сейчас ни красных, ни белых — анархия полная.
— Куда же делись вятскополянские Совдепы? — спросил Долгушин.
— Разбежались в страхе перед мятежом.
■— Я сегодня утром проезжал Вятские Поляны, там все было мирно и тихо. Никаким мятежом не пахло,— сказал с сомнением Долгушин.
— Ночью должны были выступить мои черноорловцы, но я запретил. Преждевременно! Подождем, пока у ворот Казани не появится Каппель. Теперь, Сергей Петрович, необходим трезвый расчет. Полковник Каппель и генерал Рычков взорвут казанскую Совдепию, мы доконаем ее по уездам. — Граве обвел глазами, приобретшими оловянный блеск, своих собеседников.
— Ах, ах! Если бы нам обойтись без крови. Собраться бы за одним столом красным и белым и тихо бы и мирно бы передать власть учредительному собранию. Ах, как было бы славно! Я — член самарского Комуча — снова и снова готов
продекларировать принципы учредительного собрания: свобода^, братство, истина, правопорядок, справедливость.
— Не будьте смешным, Дмитрий Федорович, — резко сказала Евгения. Петровна. — То вы негодуете на красных узурпаторов, то готовы сесть с ними за один стол. Где ваша принципиальность?
Граве как-то сбоку глянул на доктора, презрительно усмехнулся.
— Все течет, все изменяется, даже принципы. На этом постулате строят свою философию материалисты. Диалектика — закон железный, с ней ничего не поделаешь,— продолжал Граве.— Так вот, милые мои друзья, по железному закону диалектики в Ижевске и Воткинске на днях пролетарии свергнут диктатуру пролетариата. Ижевским пролетариям помогут офицеры. Меньшевики с левыми эсерами помогут. И мы придем ижевцам на помощь. От вас я немедленно выеду в Ижевск, завтра утром буду там. Если к завтрему еще пойдут поезда, а не пойдут, верхом доскачу. Теперь нам особенно нужны натиск и быстрота. Устрашающая стремительность нужна нам для победы, не забывайте про это, господа.
— Вы привезли чрезвычайные вести, Николай Николаевич! Я пойду запишу, их как можно скорее передадим генералу Рычкову.
Евгения Петровна поднялась со стула.
— А вы допивайте коньяк. Сережа, угощай гостей.
— Ваша матушка — смелая женщина,— одобрительно сказал Граве, когда Евгения Петровна вышла. И повернулся к доктору:—Дмитрий Федорович не закончил своей мысли о прйнципах. А я люблю слушать до конца, люблю доискиваться истины, хотя она, как и золото, скрыта под слоем песков.
— А истина теперь ясна — Комуч побеждает большевиков! Согласитесь, что добровольцы Каппеля и чешские легионы — это победоносные полки Комуча,— оживился Дмитрий Федорович.— Штандарты Комуча уже реют над Самарой и Симбирском, завтра они вознесутся над Казанью и Ижевском. Через неделю белокаменная Москва встретит наши штандарты малиновым перезвоном. Мы станем правительством мягкого сердца, будем обладать полной свободой действий. Власть без доверия народа ничего не стоит, а свобода — душа всех вещей. Без свободы все мертво. Комуч будет строить свою деятельность на принципах, истину которых не сможет никто опровергнуть, ибо истина неопровержима. Если разум заговорит о
