Грызлов по-своему истолковал вопрос комиссара: «Саблин мне, царскому офицеру, не доверяет, но боится показать свое недоверие». Ответил как можно равнодушнее:

— Понимайте, как хотите, а я еду в разведку. Вы со мной?

Раннее утро пахло полевыми цветами, курилось легкими испарениями. Грызлов на вороном гунтере, Саблин на чистокровной английской кобыле скакали по лесным росным опушкам, пересекали овраги, поднимались на косогоры. Уже больше часа ехали они в сторону Симбирска, не обнаруживая никаких следов противника. На одном из увалов остановились. Грызлов вынул бинокль — в окулярах побежали желтые и зеленые лоскуты полей, березовые и дубовые рощицы, овраги, холмы, опять овраги, кучевые облака, столпившиеся на востоке.

— Вон те облака стоят над Волгой,—сказал он, передавая бийокль комиссару.

— Идеальная местность для скрытого передвижения бой-

цов. Здесь не только полк — целую армию можно провести до самого Симбирска,— решил комиссар, опуская бинокль.

— А на земле-то красота и покой,— мечтательно сказал Грызлов.

Комиссар покосился на Грызлова: не терпел он любителей всяких красот.

— Нам советские конюшни надо от белой скотины чистить, а не любоваться красотами. Не гимназисты, чай,— решительно возразил он.

— Одно другому не мешает.

Грызлов не понимал озлобленности комиссара. А Саблин проповедовал целую философию жестокости.

— Беспощадностью отличается гражданская война от войн обычных,— рассуждал он. — Врага, одетого в иностранную форму, говорящего на чужом языке, распознать легко, а попробуй распознай его, одетого, как и ты, болтающего по-русски, как и ты. Потому убивай, никого не жалея, убивай во славу мировой революции!

С такой философией комиссар жил, работал, воевал. Философию эту он втолковывал каждому встречному, сейчас объяснил ее и Грызлову.

— «Бей своих, чтобы чужие боялись»? Мне твоя философия не по душе, злобой звериной от нее несет. Нет, не по душе! —. с неожиданной обидой сказал Грызлов.

— А жалостливые пусть в монастырях грехи замаливают. Мы же старый мир должны разрушить до основания, а это значит—сотрем старое в порошок и пылью по ветру пустим. Со своими тоже приходится держать ухо востро, оборотней расплодилось— обезуметь можно!

— Может, и я оборотнем кажусь?

— Сохрани тебя бог от моих подозрений.

— Я не из трусливых, Давид, на мушку не возьмешь.

Они ехали шагом по лесной опушке. Проселок метнулся в дубовую рощу и вскоре вывел к переезду через железную дорогу.

— Куда эта дорога? — спросил Саблин.

— На Сызрань. Тут неподалеку станция Майна, прощупаем, что там? — предложил Грызлов.

Саблин согласился; они поскакали к станции, поглядывая по сторонам, но вокруг был все тот же цветной покой. Неожиданно из ракитника оловянно проблеснула река. Грызлов и Саблин придержали лошадей.

=— Брод, что ли, поищем?..

— Тут курица пешком ходит. — Грызлов послал гунтера вперед.

Норовистый жеребец сделал свечу и так стремительно ринулся в реку, что Грызлов вылетел из седла. В тот же миг из кустов затрещали выстрелы.

Саблин повернул чистокровку и скрылся .за косогором, а выбежавшие к реке солдаты схватили Грызлова.

=— Белячок попален! — радостно взвизгнул первый солдат,

— Гони его к командиру! — приказал второй.

Подталкивая Грызлова штыками, они направились к станции.

На станционной площади лежали и сидели бойцы; у одних

на косоворотках алели ленточки, другие были совсем без рубах; загорелые тела лоснились от пота и грязи. «К своим попал»,— повеселел Грызлов.

Его провели в станционную комнату, где у телеграфного аппарата колдовал высокий горбоносый армянин в серой мерлушковой папахе.

— Белый офицер, да? Агент интервентов, да? — спросил он на дурном русском языке.

— Никак нет! Красный командир Василий Грызлов...

—Красные командиры в плен не попадают. Они стреляются, если положение без выхода. Скажи: «Агент из Симбирска»,-^ честнее будет.

— Я командир Особого стрелкового полка Первой революционной армии...

— Кто командует Первой революционной?

■— Михаил Тухачевский.

— Тухачевского не видел. Слышал, не видел! Кто член Реввоенсовета?

>— Валерьян Куйбышев.

■■— Верно! А какие у него глаза? Волосы какого цвета?

— А я Куйбышева не видел.

— Хо! Командир полка не знает члена Реввоенсовета?

— Вы не видели Тухачевского, я — Куйбышева, значит, мы квиты. Лучше свяжитесь по прямому проводу с Инзой. Там сейчас и командарм, и штаб армии.

— Всю ночь сижу у этого проклятого аппарата. Не могу достучаться ни к красным, ни к белым,— молчат все, будто померли. Как, ты сказал, фамилия?

— Василий Грызлов.

— А я Гая Гай.

— Командир Сенгелеевской группы войск? А командарм думает, что вас уничтожили белые в районе Сенгелея. Так и говорят в штабе.

— Говорят, в Москве кур доят, а я не верю. Ты все же провокатор, придется тебя распылить...

— Красный расстреливает красного? За такие шутки ответите перед трибуналом, уважаемый Гая Гай.

Весь этот день Грызлова продержали взаперти, вечером, голодного, ошалевшего от духоты, вывели на перрон. У вокзальных дверей на его гунтере сидел Гая Гай.

— Беру твоего жеребца по праву победителя. Садись на мою конягу, скачем на станцию Чуфарово. Туда Тухачевский и

Куйбышев едут,— приказал он, небрежно поигрывая нагайкой.

Я голоднее волка. Где ваше кавказское гостеприимство? — язвительно спросил Грызлов.

Ты был пленник, а не гость. Теперь ты гость, а не пленник, только кушать будем в пути. Мы выступаем.

— Вы уверены, что командарм едет в Чуфарово?

— Я разговаривал с ним по прямому проводу.

— Спрашивал про меня?

Спрашивал! Приказал нагайкой выпороть за то, что бросил полк и поехал в разведку.

Трехтысячный отряд на таратайках, на телегах пылил полевыми стежками. Грызлов ехал рядом с Гаем, приглядываясь к красноармейцам.

Они сидели, свесив ноги, обхватив руками винтовки, печально взирая, как под колесами путается поспевшая пшеница, осыпается желтый овес. Кое-кто вздыхал, кое-кто поднимал голову к небу, седому от знойного марева. На одной из телег беседова-/- ли бойцы, Грызлов прислушался к разговору.

Большевики хотят мужика в комунию завлечь, чтобы все было обчее — и скот, и бабы.

— На черта мне комуния, ежели