Шрифт:
Закладка:
У слепой женщины и вправду оказался очень красивый голос. Однако ее спокойствие постепенно улетучивалось, и она стала срываться на крик, словно не в силах более вытерпеть что-то. И потом, поскольку она читала наизусть, то часто пропускала некоторые места, путалась, начинала снова, если не могла вспомнить первую часть фразы, и выдумывала что-то от себя.
Старый имам от этого голоса и фальши начал беспокоиться и ерзать на своем месте. Пользуясь тем, что женщина ничего не видит, он подавал знаки няньке. Но тот ничего не замечал. Таир-ага слушал молитву с задумчивым лицом, время от времени смотрел то на собравшихся в мечети, то на стоящую перед ним корзину с конфетами и старался вычислить, хватит ли конфет на такую толпу сорванцов. Ведь если не хватит, спастись от детворы будет непросто. Хотя можно разделить конфеты пополам.
Собравшиеся в мечети поначалу слушали мевлюд как взрослые. Однако по мере того, как женщина продолжала, начали проявляться нехорошие признаки. Дети зашевелились и начали перешептываться. Временами до старух доносился пронзительный, будто свисток, голосок четырех- или пятилетнего ребенка: «Сестра, ну когда уже начнут раздавать конфеты?» Имам, поправляя очки, резко крикнул: «Замолчи, замолчи!» — и воцарилась тишина. Однако через минуту дети снова зашептались и стали тихонько толкать друг друга. Сердясь все больше и больше, они все плотнее сжимали кольцо вокруг корзины с конфетами. Имам крикнул еще несколько раз, но это уже не могло успокоить собравшихся. Наконец, несчастный был вынужден остановить богомолицу и сделать детям замечание: «Дети, это грех… Здесь мечеть… Здесь не спектакль, а молитва… Кто будет шуметь, тот не получит конфет… Вам скажут, когда будут раздавать сладости…»
Дети снова затихли… Однако через какое-то время спокойствие снова нарушалось. Взгляды, которые собравшиеся бросали на корзину со сладостями, окончательно расстроили няньку. При любом движении ему казалось, что неожиданное нападение детей на корзину не так уж и невозможно. После короткого обсуждения было принято прервать мевлюд, и имам сказал: «Дети, перед сладким должна быть молитва… Ну-ка, подставляйте руки… Даст Аллах, ваши молитвы будут услышаны» — и начал.
На деньги Гюльсум, которые она отложила на мевлюд, имам читал молитву перед собравшимися. Когда имам упомянул имя покойного Шекип-паши, стоявшие неподалеку барышни невольно вздохнули. Разве нуждались предки паши в этом смешном мевлюде, который организовала Гюльсум? Они могли заказать мевлюд для паши в самой большой мечети, у самого сладкоголосого чтеца.
Но как бы там ни было, девочка по-прежнему обижалась на Исмаила. В ту ночь он был просто обязан явиться к ней во сне. Однако, как назло, в тот вечер Сенийе-ханым стало плохо, ее мучили сильные боли, так что Гюльсум заставили до ночи разводить огонь и греть кирпичи. Когда девочка ложилась спать, уже звучал утренний эзан[35]. Она настолько устала, что если бы Исмаил даже и явился ей во сне, не придала бы этому значения.
После мевлюда Гюльсум в доме на какое-то время установилась мода на соблюдение религиозных канонов. Мальчики оборачивали фески шарфами, громко читали эзан, совершали омовение по восемь-десять раз на дню и вместе совершали намаз. Девочки больше не пели тюркю, а, подражая слепой богомолице, закрывали глаза и с утра до вечера читали мевлюд.
От громких молитв и эзанов голова у хозяйки дома начала раскалываться, она кричала:
— Проказники, вы что, не смогли найти другую игру? Уже дом в мечеть превратили. — А после, нахмурившись, обращалась к Гюльсум: — Все эти молитвы от тебя пошли… И вложил же Аллах это в твою голову!
Глава восемнадцатая
Игра в мевлюд продлилась несколько недель, но неожиданно прекратилась. На этот раз детей заинтересовал театр.
Вечерами по пятницам они все вместе ходили в театр в Диреклерарасы[36], и еще целую неделю в доме повторялось то, что они там видели.
Комната в женской половине дома на верхнем этаже превратилась в зрительный зал. Каждое утро дети собирали все старые занавески, простыни, овчину, коврики, строили кулисы, приглашали соседских детей и взрослых в качестве зрителей и играли спектакли.
Так как это была шумная, но в то же время безопасная забава, ханым-эфенди не препятствовала этой самодеятельности.
Нянька закрыл религиозный отдел в своей тайной торговой лавке, убрал оттуда молитвословы и книги по мевлюду, благовония и стеклянные четки. Теперь, иногда спускаясь в Махмутпаша, он думал, что может пригодиться в театре. Покупал детские колокольчики, жестяные кинжалы, диванные подушки, трещотки и карнавальные кольца. Впрочем, основные заботы и хлопоты по театру были взвалены на Гюльсум. Она приносила вещи для декораций, строила кулисы. Она же являлась режиссером и костюмером. Это была нелегкая работа.
Так как никто в доме не соглашался отдавать в театр свои личные вещи, то простыни, скатерти, скамейки, посуду приходилось брать без спросу, не показывая их хозяевам. Но если вещь получала какие-либо повреждения, то вся ответственность ложилась на Гюльсум.
Хозяйка дома, которая боялась пожара до безумия, говорила девочке:
— Гюльсум, не говори никому, чтоб просили тебя зажечь спичку или что-то подобное… Если папиросная бумага вспыхнет, мы все заживо сгорим… И помни, что тогда у тебя не будет ничего и никого в этом мире.
Иногда Гюльсум сердилась на угрозы и хотела отказаться от затеи с театром. Однако дети, крича и плача, жаловались на нее и, чтобы заставить ее продолжать свою режиссерскую работу, превращались в настоящих тиранов. Впрочем, она не только управляла домашним театром, но и была в нем главной актрисой. Иногда она кофейной гущей, красками или чернилами рисовала на своем лице усы и брови, иногда делала высокую прическу, закатывала рукава и становилась похожей на шансонье.
Однажды в пятницу в женской половине дома устроили большое представление. На спектакль были приглашены не только домашние, но и многие знакомые.
Актеры противились только приходу ханым-эфенди. И были правы. Потому что Надидэ-ханым все время пыталась выйти на сцену
