— А что эта дудка говорит обо мне?

— Ничего не говорит…

— Ты лжешь?!

— Клянусь, не лгу… Убей меня Аллах, если я хоть раз солгу!..

— А что говорит ханым-эфенди?

— Она тоже ничего не говорит…

— Разве они могут ничего не говорить? Разве они оставят меня в покое? Сегодня вечером мои уши снова горели. Но я вверяю их Аллаху… Он знает, что с ними сделать.

Невнихаль-калфа нахмурилась и одними губами забормотала молитву. Гюльсум все никак не могла отважиться завести разговор об Исмаиле.

Девочка видела, что, если она приходит без новостей, дело плохо. Черкешенка начинала злиться. А в тот день, как назло, никто в доме не сказал о ней дурного слова. Но Гюльсум придумала, как можно порадовать Нивнихаль-калфу. Она начала подслушивать в дверях, нарочно спрашивать про черкешенку у окружающих и запоминать их ответы, а уж если совсем ничего не удавалось добыть, то сочиняла какую-нибудь небылицу…

После того как ребенок нашел выход из положения, черкешенка сразу подобрела. Поскольку рассказы Гюльсум пока не отличались красочностью и она привыкла к кратковременной лжи, то иногда запутывалась в придуманных ею сплетнях, и они походили на сказки. Но слава Аллаху, Невнихаль-калфа была не в состоянии понять, что из этого правда, а что вымысел. Словно изрядно проголодавшийся человек, она без разбору проглатывала, что давали, и выглядела довольной. Даже услышав слухи про служанку Элени, девочка и это отнесла на счет черкешенки:

— Милая моя калфа, говорят, что ты вроде бросала фундук и фисташки из окна в проходящих мимо солдат, а они все смотрели на тебя и подкручивали усы.

Невнихаль-калфа не могла этому поверить:

— Разве в мои годы я замечу солдата на улице? Разве не сбежит солдат, когда увидит в окне мою физиономию? — и, улыбнувшись одной из своих самых горьких улыбок, поднимала глаза к потолку: — О Аллах, ты слышишь? Какой позор на мои седины! — воскликнула она и замолчала.

* * *

Выслушав сплетни, Невнихаль-калфа обычно переключалась на религию: они с Гюльсум садились рядышком, совершали намаз и читали долгие молитвы… потом какое-то время говорили об Исмаиле; и в конце концов все заканчивалось сказками о загробном мире и сверхъестественном.

Гюльсум чувствовала по отношению к Невнихаль-калфе огромное восхищение и в то же время ревность. Когда старуха спала или даже просто закрывала глаза, она переходила из этого мира в иной, видела умерших, а если даже и не видела, то слушала свой внутренний голос. Одним словом, перемещалась из этой жизни в загробную. Новости из внешнего мира калфа узнавала только от Гюльсум. Мертвые же совершенно отчетливо рассказывали ей, что было и что будет: «Говорят, вчера ночью на пожаре сгорел ребенок? Погоди, давай-ка посмотрим…»

Невнихаль-калфа закрывала лицо руками и вспоминала, как две ночи тому назад одна женщина потеряла волос, а затем и голову. У хозяйки дома карманники украли кошелек в Махмутпаша[33]? Черкешенка и об этом видела сон, будто бы она кричала жене паши: «Ах, я знала, что ты не сможешь быть благородным человеком» — и просыпалась, вздрагивая от собственного крика. И еще она рассказывала о бедах, которые Небо уготовило для этой армянской дудки… Невнихаль-калфа открыто рассказывала об этом Гюльсум, которая слушала ее с широко открытыми от ужаса и изумления глазами, и, злорадно усмехаясь, не сомневалась в том, что эти наказания действительно будут ужасными. После этих пророчеств Гюльсум начинала даже жалеть кормилицу из Карамусала, которая после «смерти» Исмаила заменила ей родную мать. А черкешенка продолжала в своем духе: «Когда женщину будут хоронить, армянские священники скажут: “Она наша!”, и, выкопав ее из мусульманской могилы, положат в могилу неверных, и тогда начнется конец света.

Однако, помимо ревности и восхищения, Гюльсум еще и немного завидовала черкешенке. Старуха частенько видела Исмаила среди остальных усопших и передавала Гюльсум то, о чем он ей говорил. Ах, как это было чудесно! Маленькая девочка, слушая эти россказни, сходила с ума от ревности, словно женщина, которой сообщили, будто монашка провела ночь с ее любимым мужчиной.

Ничего, решила Гюльсум, однажды и она когда-нибудь увидит Исмаила! Она даже обиделась на него: почему он умер на чужбине, а не рядом со своей старшей сестрой? Но что она могла поделать? Поэтому пока она лишь твердила: «Убегу, убегу».

Молитвы, намазы и милостыни не могли заставить Гюльсум забыть обиду на брата, потому что тот никак не хотел во сне приходить к своей сестре. Невнихаль-калфа, как могла, помогала девочке: она молилась над ее головой, кормила ее хлебом со святой водой. А когда Гюльсум ложилась спать, черкешенка читала специальную молитву. Но что бы она ни делала — все было напрасно!

Со временем новость о смерти Исмаила распространилась по всему дому. Причем таким образом, что в нее поверили все. Совесть, мучившая хозяйку дома, начала понемногу засыпать. Теперь Гюльсум свободно могла говорить о своем брате. И хотя прошло еще очень мало времени, но девочка была в хорошем настроении и веселилась, поэтому никто не тревожился. Однако из ее головы все никак не уходила навязанная калфой идея: увидеть Исмаила во сне.

Про это как-то узнали и слуги.

Например, повар Дурсун-ага. Он был добродушным человеком. В армии он научился подшучивать над всеми, не различая чинов. Когда он узнал про безумную идею девочки, он тоже начал видеть сны. Например, иногда он подзывал ее к себе и с расстроенным видом говорил:

— Поди-ка сюда, Гюльсум, я тебе кое-что сообщу. Позавчера ночью я видел во сне ребенка. Он сказал: «Я брат Гюльсум, которая живет у вас… Передайте ей привет от меня!..»

Гюльсум тут же садилась, начинала тереть руками виски, дрожать и плакать.

— Ты спросил, как его зовут? Не Исмаил ли? — допытывалась она.

— Клянусь Аллахом, он что-то говорил, но я не запомнил. То ли Исмаил, то ли Реджеп…

— Значит, Исмаил… Ах, если бы я оказалась на твоем месте!

Мальчик виделся во сне даже поварам, отчего же он не показывался своей старшей сестре? Что она сделала ему плохого? Он умер, так и не придя к ней, но что поделаешь, смерть не выбирает…

Как правило, повар прерывал рассказ о своем сне на самом интересном месте. А когда Гюльсум начинала умолять его продолжить, он говорил:

— Что-то вылетело из головы… Вот если бы ты спела мне какую-нибудь анатолийскую песню, может, и вспомню еще что-нибудь.

Ее пение было настолько комичным, что