— Забавно! — сказала Катя, тяжело дыша. — Артиллерийская подготовка закончена, и пора идти в атаку.

Романцов стоял, зажав ладонью нос, не зная, что ему делать. Лучше всего было повернуться и молча уйти.

— Больно?.. Покажите-ка! И кровь?

— Не надо, — пробурчал Романцов.

— Заслужили! И все же простите, — сказала Катя. — Нечаянно! Право, я не хотела!

— Вы абсолютно правы, — медленно сказал Романцов.

Катя устало вздохнула.

— Прощайте, знаменитый снайпер! Не поминайте лихом! — сказала она. — Лучше бы я не ходила с вами танцевать! Или дождалась… одного человека!

И темнота арки скрыла ее от взгляда Романцова.

Переждав, когда стихнут шаги, Романцов вбежал в ворота. Двор был завален кирпичом и битым стеклом.

— Катя! Катя!

Вспыхнула на мгновение тусклая лампочка в окне третьего этажа, и он увидел Катю, и тотчас опустилась тяжелая штора.

Курсовое комсомольское собрание должно было состояться в среду. Комсорг Гусев долго готовился к нему, но неожиданно полковник назначил выход на двухдневные тактические занятия. Романцов командовал разведывательным взводом и получил благодарность полковника.

Приятно возбужденный, он явился в субботу вечером на собрание. Ему казалось, что доклад комсорга будет таким же страстным, наполненным интересными мыслями, энергией, волевым напряжением, как и прошедшие занятия в лесу. Этого не случилось. Добросовестно и скучновато Гусев говорил об авангардной роли комсомольцев.

Рассеянно слушая доклад, Романцов вспомнил Ораниенбаум, Анисимова, его пухлый белый подбородок, цыплячью шею, добрую улыбку.

Анисимов тоже не умел делать доклады. Однако Анисимов умел петь с комсомольцами песни, а главное — говорить с ними задушевно, дружески. И эти беседы в темной землянке или в траншее помогали людям не унывать, не тосковать о семьях, бодро переносить все неудобства, а порою и страдания фронтовой жизни.

Вспомнил Романцов и Ивана Потаповича, густой его голос, его шуточки-прибауточки. Хорошее было время! Романцову тогда все удавалось.

А теперь? Конечно, и теперь грех жаловаться. Через три месяца он будет офицером. Хватит ли в нем сил, чтобы командовать взводом? Даже в обороне. А наступление? Он горестно чмокнул губами.

Внезапно какая-то особенная тишина, проникновенная, сосредоточенная, хлынувшая волной в зал, спугнула его мысли.

На эстраде в глубоком кресле сидел полковник Утков. Жирный подбородок он уткнул в грудь. Улыбка его была хитроватая, снисходительная. Он говорил негромко, медленно и так просто, как будто рядом с ним были два-три близких человека, к которым он привык за годы дружбы и характеры которых он знал так же отчетливо, как свой.

— На юге нашей страны идет грандиозная наступательная битва. Гитлеровский Вавилон потрясен до основания. Времена, когда мы оборонялись, прошли и не вернутся никогда. Мы создали великую армию наступления. Юг далеко от нас. И все же нам надо жить событиями юга.

Оборона Ленинграда была подвигом всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно, кто обороняется — мы в Пулкове и Колпине или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой и прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал, все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну. — Полковник с хитрецой улыбнулся. — Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицеров должно быть моральное право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо вам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.

Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком.

Знойный ветер ворвался в раскрытое окно.

— Вообразите на минуту, — продолжал полковник, — шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов и прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из нас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я бы не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «Теперь сделаю так-то, ведь этому меня учил старый полковник Утков». Преступление! — Полковник ударил тростью по сапогу. — Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли — острыми, слова — точными, воля — крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били врагов не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорю не по теме доклада. — Губы полковника скривились в лукавой улыбке. — А может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у вас курсант… Фамилия? Не важно! Он молод! Вы все молоды! И думаю, что для врагов это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Советской державы! Он тоже был в бою, как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все. В чем же его похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления, он изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!

И полковник по-стариковски развел тяжелые, с набухшими жилами руки.

Ему долго, дружно аплодировали вскочившие курсанты.

Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, а о Никите Рябоконе, о том, что, если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться, из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.

Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.

А Катя? Где Катя?

Катя сама приехала к нему в воскресенье.

Всю неделю Романцов старался не думать о ней.

«Как это могло произойти? — спрашивал он себя. — Или я такой же пошляк, как Рябоконь?» Он вспомнил, какие у нее шершавые, мозолистые руки, — вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?»

Он заставил себя заниматься еще более напряженно, чтобы не было ни