Шрифт:
Закладка:
– Руки золотые – рот говённый, – выдал характеристику мастер со стройки, пришедший узнать, что с его работником.
Семейная жизнь, как таковая, быстро закончилась, Измайлов пустился во все тяжкие (хотя не валялся и не блевал), никаких денег стало не хватать – тут он и обучился у матери ремонтному делу.
Вспоминаю сейчас… Прости меня, Валентин Алексеевич, но второго, столь же пьющего человека, я в жизни не встречал! Норма – шесть бутылок-поллитровок креплёного вина в день. Почему я помню? А в торец кухонного стола умещалось ровно шесть! Ближе к ночи ставилась последняя пустая бутылка, Измайлов брал под мышку кошку – и брёл спать. И так каждый день. Да : любил еще почитать газеты, поиграть со мной в шахматы. Но это когда я был ребёнком, подростком, был для него чем-то забавен, интересен. А так… Типичная картинка советской жизни. Бездуховность – даже неловко писать это слово, настолько оно здесь наивно.
Бессмысленность, полная бессмысленность бытия. Пожалуй, так… Потому никогда и нигде, за всю историю человечества – безусловно! – не пили так, как в Советском Союзе в период «развитого социализма» – где-то с 1965-го по 1985-й год. Притом пили-то, пили-то что! Бормотуху. У нынешнего поколения глаза бы на лоб полезли от её запаха и вкуса.
От такой «личной» и «коммунальной» жизни и мать в конце концов серьезно заболела, и она получила группу инвалидности – с грошовым пособием. Так что швейные машинки давали ей кусок хлеба до самого конца.
Единственным везением, даже чудом в её жизни можно считать то, что однажды вся двухкомнатная квартира стала нашей – и даже ордер выписали на мать. Я уже учился в 10-м классе, однажды сижу, делаю уроки – и в комнату (комнатёнку!) входит компания сиятельных женщин – нарядная, благоухающая.
– Да, да, условия неподходящие, – произнесли сиятельные феи…
Дело, значит, такое. Соседи наши получили квартиру, освободилась комната, и никто бы нам её не отдал, да бийская сестра-врач Измайлова дала знать сестре-врачу, начальнице, из краевого центра. И та лично приехала «проверить условия»…
Сейчас, бывая в Бийске, заезжаю к матери на кладбище – вот и в 2010-м был. Пока другие родственники выдирали буйное алтайское разнотравье, я красил оградку на лютой жаре – а поставил я в своё время широкую, просторную оградку. Фотография на памятнике повисла – я булыжником аккуратно гвоздик подколотил, закрепил. Потом всё оглядел: ну что ж, не хуже, чем у других!..
***
А еще обязательно бываю у дома, в доме, куда мы приехали в 1957-м – и между сараями прохожу. Без этого мне не жизнь! Постою на площадке-пустыре, повспоминаю друзей детства, футбол, городки, догонялки – и на дом посмотрю. Боже, какой же он ветхий, старенький, выцветший, ободранный, обитый там и сям рейками, разномастной толью! Похожу, похлопаю перила, поглажу досточки, подберу камешек, выпавший из фундамента – на память. Он помнит меня! Подержу его в кулаке в трудную минуту, обменяемся с ним памятью и теплом – и на душе легко.
Именно этот дом я считаю домом своего детства, поскольку всё время проводил здесь, у тёти Таси. И все друзья жили здесь, и все интересы – здесь. И самая-самая первая любовь – и смерть…
Любовь… Я и думать об этой девочке не смел, и глядеть на неё… стеснялся, что ли: она чуть постарше, и даже не разговаривал с ней ни разу. О чём?
Смерть… Да, это первая смерть, которую я увидел. И – почти ничего не понял. Просто вдруг побежали к дороге взрослые, рядом с домом. На обочине валялся большой велосипед – и возле него девочка: чистенькая, беленькая, в розовых носочках. Лежала – и не шевелилась.
Из разговоров услышал: ехала на багажнике, наверное, с папой. Сбил самосвал… Я, конечно, тогда не осмыслил: что это значит – умерла? Когда вокруг тихий вечер, когда под ногами тёплая, мягкая пыль, а кругом – друзья, родные, мама… Сегодня, глядя на себя, тогдашнего, хочется еще написать: когда по самые вихры на макушке наполнен счастьем…
Из тихого счастья вспоминается летнее утро, я спускаюсь – конечно, босыми ногами – по тёплой деревянной лестнице, а всё вокруг заполняет солнечный свет. Тоже свой, родной!
А однажды нам, ребятишкам, пришла фантазия: ночевать на чердаке. Большой чердак, под шиферной крышей. С длинными стропилами, тёмными углами, таинственный и загадочный. Взрослые разрешили. Мы притащили матрасы и разные тряпки, улеглись, лежали в темноте, болтая разную таинственную чепуху. Запомнилось навсегда!
Бурное счастье происходило зимой, когда мы вечером играли в общем коридоре и на лестнице, прячась за стойки перил и развешенные пальтишки – и лупили друг в друга мячиками! Визгу и крику было столько, что взрослые нас в конце концов разгоняли.
А на улице – мороз градусов под 40, и синяя снежная гора, прямо у входа, где мы отводили душеньку уже днём, устраивая штурмы – или тихо прокапывая туннели и ходы. А весь дом, как большая гора счастья, смотрел на нас, и радовался…
Радовался дом и за взрослых – когда звучали песни и пляски на праздниках. Не всё же бадан пили, кедровые орехи щелкали, да про «больниси» говорили. Такую дробь каблуки выбивали – стукоток на весь дом стоял! И песни пели – какие в провинции до сих пор кое-где на гулянках поют: «Вот кто-то с горочки спустился», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы» – ну, и коронное – «Огней так много золотых на улицах Саратова-а-а-а… Парней так много холостых, а я люблю жена-а-а-а–това-а-а-а!» И напевность, и жизненная история очень даже хорошо ложились на душу простых людей.
На столе – брага, вареная картошка, селёдка, да квашеная капуста – целый таз ; всё самое простое, самое дешевое. А за столом – самое дорогое : искренняя радость, настоящее веселье. Счастье…
«Программу» разнообразили тётя Лепа с дядей Митей: песнями и частушками собственного сочинения. Впрочем, пели они всё, что им нравилось: и своё, и народное, и эстрадное. Так, услышали они по радио песню про «город мой солнечный Сплит» – и пели-прославляли этот неведомый никому «солнечный Сплит».
– К себе зовёшь ты меня,
О, Сплит, жемчужина моря!
А уж весёлых-шутейных
