Шрифт:
Закладка:
— Оно, конечно, молодому ничего, а нам, старикам, трудно. Ты же знаешь, как я жил. Был свой просторный дом в слободе, двор, сарай, погреб и разные там пристройки. И сыновья на глазах росли, и снохи потом появились, и внуки. Все жили вместе, за один стол большой семьей садились, весело было, шумно. Жизнь была. А теперь что? Разбросали семью по разным домам, у всех отдельные квартиры, ни внуков не вижу, ни с сыновьями, ни с дочкой не посижу за столом. Совсем не знаю, как они живут, что думают, чем занимаются. Залез я в эту кабину на седьмое небо, как в самолете сижу, будто куда-то лечу и никак не могу долететь. Собаку вот взял с собой, да разве ей тут житье? Собака волю любит, без воздуху ей тошно. Ей бы на воле гулять, а она вон лежит в прихожей на подстилке. Внуки приходят, санок негде поставить. А об гостях и не говорю, сколько их сюда поместится? Всех друзей растерял, полгода родных за столом не видел.
— Вот расписал! — дружески засмеялся Косачев. — Ну и дошел он у тебя, Алена, ворчит, как столетний дед.
— Всю правду говорит, — поддержала мужа Алена Федоровна. — Ты, Сергей Тарасович, другой человек, легкий на поворотах, тебе хоть бы хны, а Петя все к сердцу принимает.
— Да ты, выходит, русский порядок забыл? Обычаи народные тебе уже нипочем стали? — ворчливо толковал Воронков.
— Я не с неба свалился, вместе с вами вырос, — отпарировал Косачев, — и жизнь прожил.
— Стало быть, должен понимать людей. Возьмем сегодняшний случай, к примеру: приехал ко мне ты, директор завода, а кто видит? А там бы, на старой моей квартире, все соседи, самолично увидели бы, какой гость к Петру Максимовичу пожаловал.
— Теперь у всех так, — сказал Косачев. — Со старыми домами расстаются, в новые въезжают. Многим это нравится, хоть есть и такие, что ворчат, как ты. Старые привычки трудно ломать.
— Да зачем же все ломать? — возмутился Воронков. — Кому нравится или негде жить, пускай едет в новый дом. А у меня дом был справный, никому не мешал, до сих пор там заброшенный пустырь, все травой заросло. А мне не разрешили остаться. Как ни просил в исполкоме, они свое: «Нельзя! Для вас же новый дом построили, вот и селитесь. Советской властью недовольны или как?» — спрашивают. Молокососы чертовы: я за нее, за Советскую власть, кровь проливал, а они — «недовольны». Дурит, мол, старик, что его слушать? Взяли и сломали бульдозером мой старый дом, так до сих пор и стоит поваленный. А я бы мог там жить за мое почтение.
— Хорошо, что ты мне про все рассказал, — успокоил друга Косачев. — Авось вместе придумаем, как тебе помочь. Пойду в горсовет, попрошу, чтобы тебе с Аленой переменили квартиру. На четвертый этаж без лифта трудно в таком возрасте ходить. Сам нынче убедился. Тебе нужно на первом этаже, и желательно с лоджией или с верандой, и чтобы лесок рядом или парк.
— А сделают? Уважат? — спросила Алена с надеждой.
— Думаю, уважат, — сказал Косачев. — Петро не какой-нибудь рядовой проситель. Старый рабочий, человек заслуженный. Да и мою просьбу учтут, я депутат и городского и Верховного Советов, вы же за меня голосовали.
— Уморил я тебя своими разговорами. Прости, пожалуйста. Про старый дом вспомнил, шут с ним.
— Старое забывать нельзя, — раздумчиво сказал Косачев. — Помню, у тебя всегда было весело, шумно. Пели песни, пили чай из большого самовара, слушали патефон. Хороший у тебя был дом, гостеприимный. Конечно, была и теснота и неудобства: ни водопровода, ни газа, ни отопления. Верно?
— Откуда же? — согласился Воронков. — Об таком только мечтали.
— Мы теперь во многом идеализируем наш старый быт, вспоминаем нашу молодость, и кажется, все было замечательно. Как сказал поэт: «Что пройдет, то будет мило».
— Не знаю, что говорил твой поэт, а мне грустно жить в этой новой квартире. Ни земли, ни травы, ни дерева. Камни одни да асфальт. Вот и вся красота и радость. Скучища.
Косачев будто что-то вспомнил, слушая друга. А когда Воронков замолчал, он сказал:
— Ничего, твоя беда поправимая.
— Да будет об этом толковать, — вдруг махнул рукой Воронков. — Это я так, сгоряча наговорил. Мы с Аленой и тут век доживем. Вот разве что без лифта ей тяжело, одышка. Ты извини, Серега, забудь мои жалобы и нудное стариковское ворчание.
— Не-ет, дорогой мой товарищ, слово не воробей. Что сказано, то сказано. Мы свою промашку исправим, а ты исправляй свою. Бери обратно заявление, возвращайся на завод. Принимайся за дело, теперь такая кутерьма начнется, только успевай поворачиваться.
— Оно, может, и так. Я бы со всей душой, да нельзя, непринципиально это будет с моей стороны.
— Это почему же — непринципиально? — удивился Косачев.
— Не могу я возвращаться на завод, пока не замените котла в паросиловом цехе, — упрямо сказал Воронков.
— Опять о своем! — засмеялся Косачев. — Я ему про рыбу, а он мне про гроши. Придет время — заменим котлы. А сегодня речь о другом. В первую очередь трубы нужны, понял?
— Вот-вот! — вскочил с места Воронков, волнуясь. — Все у тебя так: первая очередь, вторая, третья, и всегда считаешь от своего конца. А я с этими котлами сколько лет в очереди стою?
Косачев виновато посмотрел на жену Воронкова.
— Экий упрямый дьявол! Я же тебе два часа толкую, что сегодня, кровь из носу, трубы нужны.
— Тебе трубы, а мне котлы! — кричал Воронков.
— Трубы! — еще громче крикнул Косачев.
— Котлы! — рявкнул басом Воронков. — Мне котлы! А кому нужны трубы, тот пусть и делает их. Зря ко мне пришел за этим!
Алена Федоровна, стараясь помирить старых друзей, встала между ними и ласково обняла того и другого за плечи.
— Да что вы закипели, как чугунки в печке? Будет вам кричать по-пустому. Всю жизнь думаете одинаково, а заговорили по-разному. Распетушились.
Косачев первый взял себя в руки, сказал примирительно:
— Извини, Алена, взорвался, не выдержал.
— Оба враз побелели как стенка, хоть «Скорую помощь» вызывай.
— Ладно, квиты, — сказал Воронков. — Садись за стол, чего вскочил-то?
— Спасибо за хлеб-соль, — сказал хозяевам Косачев. — Рад, что довелось повидаться, хоть и заявился неожиданно, как непрошеный гость.
— Да что там! Спасибо, уважил, — закивала Алена Федоровна. — В кои веки свиделись, за столом посидели по-свойски, как положено.
— Ты того, — виновато и упрямо сказал Воронков, прощаясь с Косачевым, — не серчай.
— Чего же серчать, если мирно и тихо договорились? — простодушно сказал Косачев. — Завтра увидимся на заводе.
— Нет, этого
