Маша охает, когда, оказавшись рядом, подхватываю её в воздух и усаживаю на своих коленях. Лицом к себе, руками на её талии, а они, беспокойные, так и норовят сжать сильнее и впечатать в себя, вплавить в кожу. Между нами слои одежды, в воздухе витает запах сгорающих дров. Глаза в глаза, её руки на моих плечах, а дыхание смешивается, становясь единым целым.

– А ты, Клим? Ты пытался меня забыть?

Её голос хриплый, будто бы простуженный, а запах её кожи сводит с ума. Мне нужна она, нужна вся без остатка. Член ноет, Маша ёрзает сверху, усаживаясь удобнее, а я провожу ладонями по её спине. Уговариваю себя не торопиться, остановиться, не делать того, чего так сильно хочется, но я столько лет бредил ею, так много раз видел во сне и в каждом прохожем, что удержаться от соблазна взять Бабочку здесь и сейчас кажется невозможным. Или она будет моей – наконец-то снова будет – или меня на части разорвёт.

– Пытался. Что я только не делал, но кто-то прошил мои мозги тобой, меня всего пропитали тобой. Не вышло.

Маша осторожно касается моих щёк, и мне этого достаточно, чтобы слететь с катушек. В одно мгновение всё вокруг перестаёт существовать, и мой язык уже ищет её, зубы прикусывают нижнюю губу до лёгкого вскрика и металлического привкуса во рту, а руки забираются под свитер. И это… это, блядь, именно то, что мне было нужно. Именно то, что помнил все эти годы.

– Ты – моё проклятие, заноза в моём сердце, – шепчу в изгиб тонкой шеи, а губы оставляют красные метки на тонкой коже.

Я помню, что стоит втянуть её чуть сильнее, слегка прикусить напоследок и несколько дней кожа в этом месте будет окрашена в ярко-красный. А ещё я помню, что Бабочка умеет кончать без всяких проникновений. Нужно только провести языком вдоль ключицы, спуститься к ложбинке между грудей и прикусить сосок.

И я срываю с неё свитер, отбрасываю его в сторону, а пальцы уже ищут застёжку белья. И только с Машей мои руки дрожат, только с неё я хочу снимать бельё сам, не желая терять ни одной минуты. И когда лифчик летит вслед за свитером, и тяжёлая грудь открывается моему взгляду, из горла вырывается хриплый и протяжный стон.

– Я немного изменилась, – говорит смущённо, и я понимаю, что она имеет в виду. Но, чёрт возьми, Бабочка родила ребёнка, какие могут быть сомнения, что где-то что-то не так, как в восемнадцать.

– Ты идеальная, – говорю и обхватываю пальцами затвердевший сосок, а Маша всхлипывает, когда надавливаю чуть сильнее. – Просто идеальная.

Она закрывает глаза, запрокидывает назад голову. Я же делаю то, о чём так долго мечтал, заменяя Машу суррогатом: беру сосок в рот, чуть втягиваю в себя, прикусываю и облизываю. Мать его, сладкая, самая сладкая в этом грёбаном мире.

Чем настойчивее я, тем мощнее отдача. Маша всегда была отзывчива моим ласкам, всегда тянулась ко мне, и сейчас всё даже лучше, чем в самых моих отчаянных фантазиях. Просовываю руку вниз, накрываю пальцами податливую плоть сквозь ткань брюк, мечтая оказаться внутри неё. Вбиваться по самые яйца, вырывать из горла крик и снова оживать.

– Я хочу тебя, Бабочка, – выдавливаю из себя, как умирающий – крик о помощи, а Маша подаётся вперёд, приглашая.

И я перекидываю её на спину, с какой-то феноменальной скоростью скидываю брюки, свитер, трусы и нависаю сверху. И этого, кажется достаточно, но Маша отрицательно качает головой:

– Разденься, – просит, а я сначала не понимаю, чего ещё она от меня хочет. А когда доходит…

– Блядь, нет. Нет, Бабочка, не проси.

– Но почему? Я же видела их!

Ну, вот как объяснить, что я не хочу видеть сочувствие в её глазах? Как рассказать, что хуже всего будет отвращение? Да, она видела их. Да, она знает. Но вдруг именно в момент близости она поймёт, что ей противно.

– Клим, послушай, – вздыхает и, сев, тянет ко мне руку. – Позволь мне видеть тебя… всего тебя. Это наша общая беда, понимаешь? Всё, что с нами случилось – оно ведь на двоих. И твои шрамы, и наши потери – общие. Клим, не надо, не закрывайся.

И я снова доверяюсь ей, потому что вдруг остро понимаю: нет моей боли, нет моих бед и моего прошлого. Всё это – толстый стальной канат, который связывает нас с Бабочкой крепче, чем можно себе вообразить. Намертво связывает, до последней капли крови.

Мне требуется всего несколько секунд, чтобы сорвать с себя футболку. Всего несколько, но для меня они кажутся вечностью. И я делаю это, ловя в глазах своей Бабочки отголоски шока или отвращения. Но там лишь туманная страсть и слепая вера в то, что мы сможем всё преодолеть. За что бы ни взялись.

Нахожу в ящике презерватив, раскатываю его на себе – тороплюсь так, что, кажется, из-за силы трения мой член может загореться.

Когда я вхожу, забыв об осторожности, на всю длину, Маша всхлипывает, впиваясь ногтями в мою спину. И это именно те шрамы, которые я хотел бы на себе хранить.

– Узкая, чёрт, какая же ты узкая, – хриплю, вбиваясь раз за разом до упора, а Маша закатывает глаза, подрагивая от удовольствия.

И оно приходит – одно на двоих. И мир рвётся на части, оставляя от нас лишь оболочку.

Звук входящего сообщения разрывает хрупкую тишину. Тянусь за телефоном, а в нём лишь ссылка. Ни текста, ничего, только ссылка.

Я зажмуриваюсь на мгновение, считаю гулкие удары сердца, но оттягивать дальше нельзя.

– Смотри, Бабочка, как красиво горит наше прошлое, – говорю, показывая Маше короткий ролик, выложенный нужными людьми на Ютуб.

Сначала ничего не происходит. Просто где-то на забытой богом трассе стоит моя Инфинити. Номера видно отлично, и я знаю, что это видео уже отправлено в полицию. Но обманчивая тишина и спокойствие длится всего несколько секунд, камера отдаляется, в динамике слышится какое-то шипение, а после громкий взрыв оглушает мир и нас заодно. Маша вздрагивает и крепче сжимает мою руку, а я чувствую, как на губах расплывается улыбка.

Обломки летят во все стороны, огонь полыхает, а камера выключается.

– Вот и всё, теперь действительно всё, – говорю, прижимая голову Бабочки к своей груди.

Да, всё.

Во всяком случае, пока.