Маша касается рукой надгробия, проводит пальцами по датам жизни, что-то без слов обещая. А я… я стою совсем рядом и пытаюсь не сойти с ума. Потому что завтра пятнадцатое марта – день, когда будет объявлено о моей смерти. День, в который умерла моя дочь.

И я всё сделаю для того, чтобы фиктивная смерть не превратилась в реальную.

И это подстёгивает меня рассказать Бабочке всю правду, пусть и рискую снова её потерять. Но, стоя здесь, я окончательно решаю: Маша должна всё узнать. И выбрать, но теперь уже осознанно.

– Пойдём, – говорит и берёт меня за руку.

Просто переплетает наши пальцы, а мне выть хочется от пронзающего насквозь ощущения тепла и дома.

Выходим из оградки, Маша прикрывает дверцу, но ведёт меня не к выходу, а направо – там, впереди, небольшая рощица, куда мы и направляемся.

– Отец… – произносит, когда молчать дальше становится невыносимым. – Когда я сказала ему, что забеременела, у него случился сердечный приступ. Быстро пришёл в себя, но новость эта далась ему тяжело. Я только сейчас понимаю, что отец имел в виду, когда говорил, что нужно было тебя, щенка такого, убить. Настаивал на аборте, говорил о гнилой породе, убеждал, что мне ещё рано. Нужно учиться, строить свою жизнь, выходить замуж за подходящую кандидатуру и жить, в общем-то, без последствий ошибок молодости.

Растираю выступившую на костяшках кровь, пытаясь почувствовать боль, переключить внимание на простые и понятные вещи, но сознание жадно ловит каждое Машино слово, каждый вздох, оттенок и полутон.

– Ошибка молодости, значит, – повторяю эхом, а Бабочка кивает.

– Он так считал, только я ни о чём не жалею. Я очень любила тебя, Клим. Всегда любила, но ладно, не об этом сейчас. Но со временем отец понял, что никаких абортов я делать не собираюсь, да и смирился. Даже комнату обустроил для наследника. Мне казалось, радоваться стал. Не знаю, насколько искренне, но радовался. Вроде бы.

Маша замолкает и останавливается между деревьев, глядя куда-то ввысь.

– Птица поёт… Клим, слышишь? – выражение её лица смягчается, губы расцветают улыбкой, а взгляд становится ясным-ясным. – Красиво. Я так люблю слушать их пение. Это единственное, чем ещё способна обрадовать весна.

Мы молчим, и я не выдерживаю: подхожу к Маше и сгребаю её в охапку. Такая маленькая и дрожащая, и когда-то ведь поклялся её защищать, но всё вышло так как вышло.

– А когда Лиза родилась… тогда на отца страшно было смотреть. То ли меня жалел, то ли внучку, а может, и свою репутацию, – короткий полный горечи смешок, а руки Маши крепче обхватывают меня за талию. – Виданное ли дело: у самого Нечаева мало того, что дочь где-то ребёнка нагуляла, так с ним ещё и на людях не покажешься. Я из завидной невесты и отцовской надежды превратилась в лавку с бракованным товаром. Это я сейчас понимаю, тогда тоже догадывалась, но мне нужно было держаться за последнюю иллюзию.

Бабочка замолкает, но долго быть в тишине у неё не получается: дамбу воспоминаний и спрятанных поглубже слов наконец-то прорывает:

– Ты знаешь отца, он очень подозрительный. Ему кругом мерещатся враги, – заглядывает мне глаза, а я киваю. Мне-то и не знать Нечаева. – Он даже думал тогда, что кто-то из его конкурентов подменил младенца. Считал, что кто-то отвалил врачам огромную сумму, чтобы ему насолить.

– Нечаев в своём репертуаре: уверен, что все вокруг такая же погань, как он сам.

– Клим, пожалуйста, – просит, а в голосе усталость. – Он тогда в пяти клиниках анализ ДНК провёл. Всё, наверное, надеялся найти где-то свою идеальную внучку.

– Нашёл?

– А она никуда и не девалась, – усмехается и трётся носом о мою грудь. – Просто отцу не хотелось с этим мириться. Но пришлось.

– Неужели ничего нельзя было сделать? – не выдерживаю, а чувство вины долбит свинцовым кулаком прямо в грудь.

– Сейчас это уже неважно, – пожимает плечами и хмурится. – Я пытаюсь с этим жить, стараюсь не думать, из-за чего с Лизой это произошло и почему именно с ней. Но потом отбрасываю все эти мысли и просто радуюсь, что она была у меня. Пусть и недолго.

Маша всхлипывает, а я закрываю глаза, погружаясь в свою личную тьму, и понимаю, что никогда не смогу простить Нечаева. Потому что он разломал все наши жизни, вывернул души наизнанку, оставив после себя кровавый след.

– Клим, мне нужно узнать правду, – вдруг говорит и отстраняется от меня, глядя куда-то в сторону. – Я устала от всех этих недомолвок, домыслов. С ума скоро сойду, понимаешь? Я же не просто так у тебя в доме оказалась, меня отец прислал. Прислал и исчез, будто бы то, что его дочь так и не привезла никаких документов – ерунда. Как это вышло? Мне нужна правда.

Маша настойчива в своём желании расковырять этот гнойник. Растираю ладонями лицо, зачёсываю назад растрёпанные ветром волосы, сжимаю пальцами виски, понимая, что она бесконечно права. Так не может продолжаться дальше, я и так слишком затянул со всем этим, а в свете новых событий молчать дальше смысла просто нет.

Вспоминаю урок, который мне преподала совсем недавно моя Бабочка: показывать, а не рассказывать. И я достаю из кармана телефон, нахожу запись своего разговора с Нечаевым и просто протягиваю аппарат Маше. Но прежде чем отдать говорю:

– Сегодня я встречался с одним человеком. И завтра я уеду. Возможно, надолго. И я дам тебе свободу, если только ты сама этого захочешь. Просто послушай запись, а я подожду. А потом я тебе дам время решить всё. До завтра у нас ещё есть время. Но, Бабочка… просто хочу, чтобы ты знала: я восемь лет подыхал в своём собственном аду, думая, что ты меня предала. Каждый день сходил с ума, умирал, снова чувствовал ненависть ко всему миру и оживал. И так день за днём. Я не прошу, чтобы ты поняла меня. Не прошу, чтобы прощала. Просто послушай, и тогда ты многое поймёшь.

Бабочка кивает и забирает телефон. Пару мгновений смотрит на него, решается, а потом говорит:

– Только давай не здесь. Я замёрзла. А если совсем честно, то мне нужно время. Дай мне это время, просто отвези обратно.

И она кладёт мой телефон себе в карман, и быстро уходит в противоположную сторону – туда, где припаркованы машины. И мы организованной мини колонной мчимся к дому, а там Маша запирается в моём кабинете.

Меряю шагами холл, то подходя к двери и прислушиваясь, то уходя к противоположной стене. Мне нужно знать, что там делает Бабочка, но я обещал ей время на одиночество. Но, блядь, так мне только хуже.

Арс подготавливает мою машину к отъезду. Никто, кроме него и Савельева, не знает о том, что завтрашние события – фикция и театр. Через час мне доставят новые документы, через четыре я рвану отсюда в неизвестном направлении, якобы напившись в хлам, через восемь мой автомобиль разлетится на куски. Уже почти всё готово, но я знаю только одно: нахер мне не нужна эта чёртова жизнь, если Бабочки в ней не будет.

Вдруг за закрытой дверью раздаётся крик, а потом грохот. Твою ты бога душу мать!