остановились на ночь, была напичкана старыми вещами – фотографиями, самоварами, утюгами, патефонами, барометрами, картами, посудой, что сразу примирило Эварса с тем, что мы не стали ночевать в бывшем ЖЭКе, где кто-то, оголтело ненавидящий «совок» или просто страстно любящий деньги, разрисовал стены жалкими и стыдными, ничтожными, безобразными картинками.

– Ты любишь всё советское? – спросил меня Эварс. – Ты коммунист?

– Я люблю свою родину, это тоже часть моей родины, ее прошлое. Мне не кажется, что можно пинать своих родителей, особенно если их больше нет. Ничего советского больше нет. Зачем упиваться ошибками прошлого? Или придумывать их для развлечения. Можно вполне говорить о проблемах сегодняшнего дня. Их не меньше, а на порядок больше.

– Но коммунизм виноват в них, нет?

Я не поняла, хочет ли Эварс поспорить со мной или просто раззадоривает меня.

– Я не лучший собеседник на политические темы, Эварс. Я больше по человеческой душе и психологии.

– Хорошо. Я тоже не люблю говорить на эти темы.

Искренне ли он это сказал, я не поняла. Но я точно не стала бы с иностранцем обсуждать ошибки своей родины, ее боль, ее болезни. Даже с таким прекрасным иностранцем, быть рядом с которым мне все больше и больше нравится. Черт побери, неужели это я? Мне нравится быть такой. Как же нас меняют люди, с которыми мы преодолеваем границу, за которой близость становится основным качеством. Вчера это был незнакомый человек, а сегодня – самый близкий. Ближе Саши – да, Саша, да! – ближе Мариши, ближе всех. И я не хочу ни о чем больше думать, ни о чем, ни о ком. Я хочу быть с ним, снова и снова, чувствовать его дыхание, ловить малейшие нюансы его ощущений, увлекаться ими в другой мир, где другие законы и другие ценности. Я так давно живу без этого мира, и то, что было раньше – было ненастоящее. А это – настоящее. Я, кажется, немножко потеряла голову. Но это так хорошо – иногда не принадлежать себе совсем, не помнить ни о чем, не думать ни о каких обязательствах. Да и какие обязательства у меня есть? Перед кем?

Глава 17

– Мне сложно говорить…

Я заставила себя сосредоточиться. Нет, так нельзя. Я пришла на работу вовремя, как обычно, за пятнадцать минут до первого приема, даже если никого нет, никто заранее не записался, я всё равно должна быть на месте. Вдруг кто-нибудь, у кого кошки на душе скребут, будет идти мимо нашего скромного особнячка с неприметной надписью «Психологическая помощь» на левой двери и зайдет, попробует рассказать то, что тревожит, беспокоит, мучает.

А сегодня все пятнадцать минут я переписывалась с Эварсом, с которым рассталась вчера вечером, и уже успела соскучиться. По его милому акценту, по неожиданной искренней улыбке, по быстрому веселому взгляду, от которого становится тепло, по его рукам, по его голосу, по нему самому. Что делать, если тебе нравится в человеке всё? Говорить себе – вот оно пришло, настоящее? А с Сашей было не так? Не знаю. Я теперь уже ничего не знаю. Я больше не принадлежу себе.

– Я…

Девушка, сидящая напротив меня, начинала говорить уже несколько раз и останавливалась. На вид – лет двадцать – двадцать два, не больше. Обычно не такая слабая, как сейчас. Довольно взрослая, уже что-то пережила в своей жизни, может быть, не горе, а долгие отношения.

– Короче! – Она тряхнула головой. – Ну я же зачем-то сюда пришла? – Она спросила это явно не у меня. – Да. Мне не нужен совет. Я просто хотела поговорить. Я должна избавиться от ребенка. Я понимаю, что должна.

– От будущего ребенка? – осторожно уточнила я.

– Да! От будущего. Но он уже живет во мне. Я уже другая.

– Первая беременность?

– Нет. Уже был аборт.

– Почему?

– Так вышло. Забеременела в одиннадцатом классе.

– От него же?

– Да. Это мой единственный парень.

– Почему не женитесь?

– А зачем? – вздернула она голову.

Наверное, ей не первый раз задают этот вопрос – люди тех поколений, для которых брак был одной и понятной формой отношений.

– Зачем? – повторила она. – Чтобы маме стало спокойней?

– Я просто спросила. Почему сейчас нужно избавиться от ребенка?

– Я сказала – «должна»! Это разные вещи.

Мне не хотелось, чтобы она сразу ушла, поэтому я не стала спорить.

– Я не понимаю… – продолжила девушка. – Всё так повернулось…

– Расскажите, – как можно мягче сказала я. Как часто приходят люди, чтобы рассказать о своей проблеме или беде, а говорить не могут. Высказанное чужому человеку неожиданно оказывается другим. Или другим кажется.

– Он уезжал за границу… Ну, как многие… Покрутился там, пожил, родители ему деньги присылали, с его профессией ничего не заработаешь, он учитель географии, пытался что-то делать онлайн, какие-то консультации, подрабатывал грузчиком, сорвал спину, потратил деньги на лечение, а остаток – на переобучение… никакой работы не нашел… Ну, в общем вернулся. И я забеременела. А он другой. Не пойму, не знаю. Другой. Что-то изменилось. Как будто что-то между нами есть.

– Может быть, там кто-то у него был?

– Говорит, что нет. И не в этом даже дело. Не знаю. Я изменилась, или он изменился… Вроде все время переписывались… А вернулся – другой. Чужой. Зачем мне ребенок от него?

Я часто говорю с женщинами на эту тему. И каждый раз, практически всегда, внутренне сомневаюсь – имею ли я право что-то советовать. Как обычно, впрочем. Но в таких ситуациях особенно.

– У тебя может больше не быть детей.

– Мама тоже так говорит. Но некоторые делают аборты по двенадцать раз.

– Они сами тебе об этом рассказывали? И сколько у них после этого родилось детей?

Девушка затравленно посмотрела на меня.

– Как я могу рожать от человека, с которым вряд ли буду жить?

Если бы я родила от своего бывшего мужа, у меня бы сейчас был ребенок. И у него был бы отец, который жил бы в другом месте. И я постаралась бы сделать так, чтобы они дружили, по крайней мере, часто общались. Я не стала ей говорить этого, я сказала ей по-другому. Я никогда не ссылаюсь на себя, не считаю это правильным. Мой опыт – это мой опыт. Лгут учителя жизни, рассказывая о себе и предлагая другим повторить их путь. Нет. То, что хорошо русскому, немцу – смерть, это нам из глубины веков, посмеиваясь, передали наши предки, ни лиц, ни имен которых мы уже не помним.

– А что говорит мама?

– Мама ругается…

– Приходи с ней.

– Нет.

– Почему?

– Она… она не любит Сашу.

Интересно, а моя мама любила бы моего Сашу? Мама, которая не хочет со мной общаться, но которая послала мне Эварса. Я попробовала еще раз поговорить с ним о моей маме, но он сказал, что почти ее не знает, что ему посоветовали знакомые. Мне казалось, Мариша говорила, что Эварс мамин сосед, но, наверное, я что-то не то услышала. И я не стала выспрашивать Маришу. Почему-то мне не хочется копать, как будто я боюсь услышать что-то не то.

Я вернулась мыслями к своей посетительнице, отгоняя промчавшиеся тут же мысли обо мне самой.

– Ну и что. Она же любит тебя.

– Любит. Но у нее своя жизнь. Папа давно умер. Теперь у нее какой-то кабан, совершенно ей не подходящий. Но она как будто немного тронулась. Ничего не видит. Зато критикует Сашу. Он ей никогда не нравился. А когда он прошлой весной убежал, тут уж вообще началось. Ее кабан – из администрации, ничего особенного, какой-то зам на побегушках, такой весь… – девушка скривилась, – тупой охранитель. И мама, которая раньше всегда критиковала власть, вдруг резко стала вместе с ним молиться Богу и царю.

– В переносном смысле? – уточнила я. – Или они верующие?

– Да кто их поймет. Ходят в церковь, потом на шашлыки едут, он пьет, обжирается, она рядом стоит, млеет. Глоточками коньячок цедит. Не знаю.

Как она это сказала! «Глоточками коньячок…» Застарелая неприязнь? Ревность? Разошлись с матерью, когда повзрослела? Мать устала от нее, взрослой, глупой, неправильной? Она устала от матери, которая хочет быть молодой? Или все дело в «кабане»-охранителе?

– Мой тебе совет – не спеши.

– Не могу. У меня два с половиной месяца.

– Понятно.

Я посмотрела на часы. Началось время следующего приема, на которое никто, судя по всему, не был записан.

– Пойдем прогуляемся. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Тошнит все время.

– Тем более. Пойдем подышим. Сегодня свежо, но солнечно.

Теоретически, если бы жизнь повернулась как-то иначе, у меня уже могла бы быть