— О! Свет настроен слишком поэтично,— иронически усмехнулся Канно.

— Это поэзия в духе Браунинга 26,— подхватил Кидзу, сверкнув своей ослепительной белозубой улыбкой, осветившей его загорелое до черноты лицо.— Как бы то ни было,— продолжал он,— а супруг ее отпетый дурак, это, кажется, не подлежит сомнению.

Обвитая диким виноградом терраса была уединенным, укромным уголком. Зеленевшая перед ней лужайка обширного тенистого парка была похожа на лесную прогалину. Стеклянная дверь, ведущая в холл, была прикрыта, и до собеседников долетало лишь щебетанье птиц на деревьях да шорох листвы, которую перебирал прохладный ветерок. Однако Кидзу на всякий случай понизил голос и пересыпал свою речь немецкими фразами.

— Если трагедия виконтессы в том, что муж ее круглый болван,— в тон гостю ответил Канно,— то свет, пожалуй, не ошибается. В это я готов поверить.

Сёдзо живо представил себе физиономию виконта.

Красотой он не уступал жене. Но стоило этому денди с безупречно правильными чертами лица раскрыть рот, как он с невозмутимым видом начинал изрекать несусветную чушь, и этот глупый красавец становился просто смешон. Надо отдать должное виконтессе: она делала все, что могла, чтобы скрыть от людей скудоумие своего мужа. Что ж, она действует теми же методами, какие применяют иные шарлатаны, когда они берут чучело, набитое соломенной трухой и галькой, обряжают его в парчовые ризы и, поместив в перламутровую раку, объявляют святыми мощами.

— Но это, разумеется, не для публикации в печати,— пошутил Канно, заканчивая свой рассказ о виконте.— Разговор, надеюсь, останется между нами?

— Не беспокойся, не такая уж это находка для газеты.— Сёдзо закуривал уже вторую сигарету. Кидзу не курил. Он отказался от этой привычки еще во время пребывания в тюрьме, хоть это и стоило ему большого усилия воли... Вытянувшись в шезлонге и подложив под голову руки, он с интересом слушал рассказ приятеля.

— А вот ежели бы,— засмеялся он,— оказалось, что домашний учитель Ато похож на старую любовь виконтессы, тогда другое дело. Как ты думаешь, не может случиться такая штука?

— Брось дурака валять!—так же шутливо отмахнулся от него Канно и машинально швырнул окурок на зеленый ковёр газона. Но тут он почувствовал себя как-то неловко, словно чего-то испугавшись.

Минутное волнение приятеля не ускользнуло от наблюдательного Кидзу, он тут же перестал шутить и перевел разговор на юного виконта, спросив, легко ли с ним заниматься.

Канно с радостью ухватился за эту тему и стал преувеличенно расхваливать способности своего питомца.

— Такого мальчишку,— сказал Кидзу,— пожалуй, стоит учить. Но что с ним будет лет через десять? Боюсь, что с его умом ему придется пережить еще более серьезную трагедию, чем та, которая выпала на долю его матери.

— Я тоже об этом думал,— сказал Канно.— Для него, пожалуй, было бы лучше, если бы он походил на отца не только лицом, но и умом. Тогда бы он, вероятно, легче пережил катастрофу разорения, если она его постигнет. Но как бы то ни было, а героиня наша, кажется, целиком по-» святила себя воспитанию сына?

— Разве она не женщина? Это их извечный инстинкт. Условия жизни и воспитания, конечно, накладывают известный отпечаток, но сущность от этого почти не меняется. И, по-видимому, так будет всегда, если только люди не изобретут способ искусственно воспроизводить потомство, наподобие, скажем, разведения бактерий,— пошутил Кидзу.— Когда инстинкт материнства пробуждается в женщине со всей своей стихийной силой, она ни перед чем не останавливается, чтобы родить ребенка. Ее не удерживает ни предстоящая беременность, которая так часто протекает болезненно да еще на целых девять месяцев обезображивает ее, ни муки родов, ни трудности воспитания. Женщине хочется иметь ребенка не только потому, что она любит его отца. Нередко желание иметь ребенка появляется у нее как раз тогда, когда любовь, которая еще недавно была такой горячей, начинает угасать, и женщина как бы стремится оставить при себе живой образ возлюбленного, перед тем как с ним расстаться. Но в конечном счете и сама любовь женщины к мужчине есть не что иное, как ее благоговейная дань великой жизненной силе, вечно стремящейся к продолжению рода. В женской любви заложен могучий инстинкт материнства. Во имя него она в сущности и любит мужчину. Не потому ли женщина охотно рожает детей, хотя бы она и перестала любить мужа или даже совсем его не любила? Несомненно, здесь сказывается все тот же инстинкт.

Кидзу произносил эту тираду, закинув руки за голову и выставив локти. вперед; на лице его было такое же странное выражение, какое появилось у него недавно в минуту расставания с Одой на Гинзе. Морщась, словно его раздражал запах серы, доносимый ветром от кратера Асамаямы, он думал в это время о Сэцу. Думал он и о себе, о тех переменах, которые произошли в нем самом за год с небольшим, с тех пор как он стал репортером газеты. Его деятельная натура не могла мириться с тем прозябанием, на которое обрекли себя его друзья из числа отступников, например тот же Канно. Не сумев пробиться сквозь шторм и боясь ошибиться в выборе фарватера, они увели свои корабли и стали на якорь в тихих гаванях.

Так существовать Кидзу не мог. В нем всегда била ключом энергия. Не случайно и в университете он слыл одним из самых активных участников левого студенческого движения. И сейчас, работая в «Токио ниппо», он сломя голову носился взад и вперед по городу и успел уже зарекомендовать себя весьма способным репортером. Он окунулся в новый для него мир, в котором царила неприкрытая продажность и на каждом шагу подстерегали соблазны. И чем больше он барахтался в этой трясине, тем сильнее она его засасывала. Деньги! Ему хотелось иметь деньги, много денег, и постепенно он переставал задумываться над тем, какими путями они достаются. Лишь бы иметь деньги! Быть может, в этой жажде богатства, внезапно проснувшейся в нем, сказалось его прошлое. Он вырос в страшной бедности и еще в раннем детстве слишком хорошо усвоил, что значат деньги. У него самого никогда не было за душой ломаного гроша, зато у других кошельки были всегда туго набиты. Он голодал, ходил разутый и раздетый, а толстосумы утопали в роскоши. И сколько бы они ни тратили, бумажники их не тощали, а, наоборот, все больше пухли. Они были