— Ты — американец? — осведомился он.

— Наполовину, — привычно отозвался я.

— Наполовину — это как?

— Ниже пояса.

— А выше?

— А выше — сотрудник пожарной охраны.

— Понятно, — сказал старший. — Шутник. Как зовут?

— Миша.

— Майклом его зовут, — не удержался Ярик. — Он действительно американец.

— Повезло. — Старший извлек из кармана бутылку. — Ну-ка, молодежь, подвиньтесь. — Он присел, так мощно двинув задом, что едва не впечатал сидевшего у окна Ярика в стенку вагона. — Видал? — снова обратился он ко мне. — Коньяк. Лучший советский коньяк «Белый аист». Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я. — Молдавский.

Старший хмыкнул.

— Сечешь, американец. Майкл, значит? А я — Виктор Богданович. Можно просто — Витя. Ну, подставляйте стаканы.

Коньяк зажурчал по стаканам золотисто-коричневой струйкой.

— Первый тост — за встречу, — объявил Витя. — За знакомство, значит. Такая у нас традиция. Понимаешь?

— Понимаю, — снова ответил я.

— Молодец, американец. Пьем до дна. Не дрейфь — мы тебя научим пить по-русски.

— Спасибо, — сказал я.

Мы выпили.

— Неплохо, — похвалил меня Витя. — Для американца — очень даже неплохо.

— Правда? — зарделся я.

— Правда. У вас там, в Америке, я слыхал, наперстками пьют.

— Если бы наперстками, — вздохнул я. — Глазными линзами. Капнут на линзу из пипетки и слизывают.

— Варвары, — заявил Витя. — Повторим, американец. Между первой и второй перерывчик небольшой. Такая у нас поговорка. Традиция у нас такая. Понимаешь?

— Витя, не факай мне мозги, — сказал я.

Темненькая Леся и светленькая Тася хихикнули.

— Грубишь? — Витя косо глянул на меня. — Я слыхал, что вы, американцы, жутко… как это называется….

— Раскрепощенные, — подсказал Ярик.

— Во-во! — кивнул Витя. — Хамы. Ладно, на вашу раскре… раскрепощенность у нас свое оружие с винтом найдется. Напою я тебя, американчик. Так напою, что ты наутро пожалеешь, что на свет родился.

— Рискни, — пожал плечами я.

— Майкл, — робко спросила меня темноволосая Леся, — а как ты из Америки в Союз попал?

— Сейчас, — ответил я. — Хлебну еще одну — и поведаю.

— Поведаю… Какое необычное слово. — Леся улыбнулась. — А я сразу обратила внимание, что ты с акцентом говоришь.

— Да? — усмехнулся я. — Интересно, с каким?

— С легким. Почти незаметным.

— Ладно, — сказал я, — пусть будет с акцентом. Но только с очень-очень легким. Разливайте там.

Настал черед следующей бутылки, которую наш сосед Серега расплескал по стаканам.

— Рассказывай, Майкл.

— Да история, в общем-то, обыкновенная, — пожал плечами я. — Мама из Бостона, папа из Киева. Познакомились.

— Где познакомились?

— В Рейкьявике, — ответил я, подумав. — На симпозиуме по защите бактерий от человеческого иммунитета. Они у меня микробиологи, родители, в смысле.

— Как интересно! В Рейкьявике. А дальше?

— А дальше — влюбились друг в друга. Так влюбились, что обоим не то что не до бактериий — не до иммунитета сделалось. И вот, прямо в Рейкьявике.

Я бы даже сказал — непосредственно в Рейкьявике, в гостиничном номере. Я надеюсь, тут все взрослые?

— Все, — заверили меня.

— Отлично. В общем, симпозиум закончился, они разлетелись — папа в Киев, мама в Бостон. А кто-то из доброхотов — ну, типа, из группы сопровождения, — я покосился на Витю, — на папу моего настучал: мол, имел контакт с американской гражданкой. Папа тут же стал невыездным. Представляете, да? Беременная мама в Бостоне и невыездной папа в Киеве.

— Кошмар, — сказала Леся.

— Беспросветный, — мрачно кивнул я. — Папа чуть не запил с горя. Но надо знать мою маму. Не понимаю, как она этого добилась, какие инстанции обошла, кажется, чуть ли не президенту писала, а только через пять месяцев она, беременная, приехала в Киев, и они с папой расписались.

— Где? — слегка нетрезво спросил Серега.

— В книге почетных гостей оболонского хлебзавода, — буркнул я. — В ЗАГСе, естественно. В общем, подействовала мамина настойчивость, и препятствий им чинить не стали. Как говорят в Штатах, если американская женщина чего-то захочет, она остановит на скаку бешеного мустанга и войдет в горящий коттедж.

— И у нас так говорят! — обрадованно сообщила Леся.

— Про американских женщин? — удивился я.

— Нет, про наших. Как мы все-таки похожи!

— Одно лицо, — подтвердил я. — Только ты черненькая и девочка, а я рыжий и мальчик.

— Да нет же, — смутилась Леся, — я не про тебя и про меня, я про наших и американцев…

— Американец, — вмешался Витя, — ты не филонь. Почему не пьешь?

— Не наливают, — сказал я.

— Ну-ка, оформите нам, — распорядился Витя. — Я обещал его напоить и напою. Я ему покажу Вьетнам с Кореей.

— Обойдусь без экскурсоводов, — ответил я. — Наливай, Серега.

— Майкл, — сказала Леся, поднимая стакан с вином, — я хочу выпить за твою маму. Она у тебя удивительная женщина. Мне бы так хотелось быть на нее похожей…

— Одно лицо, — снова подтвердил я. — Только ты черненькая и русская, а она рыжая, вроде меня, и американка.

— Я — украинка, — уточнила Леся.

— Неважно, — ответил я. — Я так вообще зачат в Рейкьявике, родился в Бостоне, а живу в Киеве. Пьем за маму!

Мы выпили.

— А дальше что было? — спросила Леся.

— Ну, что дальше. Уехала мама в Бостон, родила меня. Папу по-прежнему не выпускали. Когда я чуть подрос, мы с мамой стали приезжать в Киев. Каждое лето. А потом обстановка в мире накалилась, и нас поставили перед выбором: или вы все трое сваливаете в свою Америку или, опять же все трое, остаетесь здесь. Но кататься друг к другу в гости мы вам больше не позволим.

— И что? — замирающим голосом спросила Леся.

— Мой папа всегда был патриотом, — гордо сказал я. — Он не захотел уезжать.

— А мама?

— Мама выбрала мужа. Мы остались в Киеве. Так что школу я уже здесь окончил. И в институт тоже здесь поступил.

— И с тех пор ни разу не был в Бостоне?

— Ни разу, — печально подтвердил я, поймав себя на мысли, что впервые за все это время сказал правду.

— Майкл, — тихо произнес немногословный Павел, — ты классный чувак. И родители у тебя классные. Не грусти, ты еще увидишь свой Бостон.

— Надеюсь, — сказал я. — Спасибо.

— За матушку мы пили, давай за батю твоего выпьем. Не всякий бы на его месте решил остаться.

— Спасибо, — снова поблагодарил я.

Честно говоря, мне было немного стыдно, что я обманываю этих людей, которые так искренне мне сочувствовали и так простодушно верили. Хотя — с другой стороны — как можно обмануть человека, который тебе не верит?

За окном давно завечерело, бутылки понемногу пустели, голоса делались громче и невнятней. Селянки, поев и отдохнув, без объявления войны затянули гуцульскую, видимо, песню. Мотив показался мне знакомым, хотя слова звучали немного странно:

За Кирила я не піду, Бо Кирила я не люблю, Бо у