Фрагментация идеологического ландшафта

До сих пор я рассматривал структурно-демографические факторы социальной нестабильности, уделяя особое внимание обнищанию населения и перепроизводству элиты. Это структурные факторы, неразрывно связанные с общественным устройством, в частности, с различиями между «простолюдинами» и элитой (или между менее и более образованными) и с борьбой внутри элиты. Демографическая составляющая выражается в том, что мы отслеживаем изменения численности и благосостояния различных групп населения. Структурно-демографическая теория – важная часть клиодинамики, она помогает нам понять причины и движущие силы восстаний, революций и гражданских войн. Эта теория была впервые сформулирована историком и социологом Джеком Голдстоуном, а затем ее развили Андрей Коротаев, я сам и мои коллеги 108.

Однако структурные исследования революций и распада государства часто подвергаются критике за пренебрежение идеологическими и культурными факторами 109. Цель же клиодинамики состоит в объединении всех важнейших исторических сил, будь то демографических, экономических, социальных, культурных или идеологических. Мы видели, например, что такие базовые характеристики общества, как социальные нормы, регулирующие брак (полигамия против моногамии), оказывают фундаментальное воздействие на характерную продолжительность циклов подъема и спада (глава 2).

Проблема в том, что сегодня, когда идеология «военизируется» в ходе противоборства внутри элиты, любое ее обсуждение сродни выбеганию на минное поле. Более концептуальная трудность в изучении роли идеологии в распаде общества заключается в том, что когнитивное содержание идеологий, поддерживаемых соперничающими элитными группировками, сильно различается во времени и в пространстве. В ходе европейских гражданских войн шестнадцатого и семнадцатого столетий определяющим признаком идеологических сражений выступала религия: гугеноты против католиков во французских религиозных войнах и т. д. Великие китайские крестьянские восстания тоже часто вдохновлялись религиозными движениями, скажем, вероучением тайпинов (см. главу 1), которое синтезировало элементы христианства и китайской народной религии. Но с эпохи революций радикальные идеологии – по крайней мере, в Европе – уже представали в светском, а не в религиозном обличье.

Кроме того, идеологическое содержание многих революционных движений, если они существуют достаточно долго, имеет склонность к развитию. В своем основополагающем труде, посвященном изучению революций и восстаний, Джек Голдстоун указывает, что описывать роль идеологии затруднительно, ибо сама идеология оказывается крайне изменчивой. Как отмечает Голдстоун, идеология не может дать «четкого руководства намерениям и действиям революционных лидеров», поскольку «на практике революционеры часто меняют свое мнение в ответ на изменение обстоятельств. Во многих случаях перипетии революционной борьбы приносят непредвиденные результаты. Английские пуритане стремились создать общину святых, но Англия после гражданские войны стала общиной, в которой преобладали воины»110. Другой исследователь революций, Теда Скочпол, указывает, что «подлежит сомнению, будто когнитивное содержание идеологий в каком-либо смысле способно дать предсказание и подсказку к… итогу революций»111.

Следуя Голдстоуну, мы можем выделить три фазы идеологической эволюции обществ по мере нарастания кризиса и последующего выхода из него. В первой фазе (предкризисный период, предшествующий распаду государства) государство борется за сохранение своей власти, отражая множество идеологических вызовов, исходящих от различных фракций элиты. Во второй фазе, когда старый режим полностью утрачивает легитимность (что нередко приводит к распаду государства), за первенство сражаются между собой многочисленные претенденты, стремящиеся установить новую монополию власти. В заключительной фазе, когда одна группа берет верх над противниками и стремится закрепить свою власть в государстве, она сосредотачивается на обретении «рутинного признания» со стороны реконструированных политических, религиозных и социальных институтов.

Итак, почти универсальной чертой докризисных периодов является фрагментация идеологического ландшафта и нарушение идеологического консенсуса элиты, лежащего в основе «рутинного признания» со стороны государственных институтов. Некоторые вероучения, привлекающие сторонников, радикальны в том смысле, что они направлены на изменение общества к лучшему. Другие традиционны, обращены вспять и направлены на восстановление воображаемого золотого века. Однако этот «консервативный» разворот вполне способен подтолкнуть массы к радикальным действиям 112. Поскольку признается, что страна движется в неправильном направлении и что общество сделалось в высшей степени несправедливым и неравным (пропасть не только между «простолюдинами» и элитой, но и между победителями и проигравшими среди элиты), призывы исправить ситуацию путем восстановления «социальной справедливости» звучат все громче. Другой общий признак заключается в том, что разделяющие – сектантские и идентитарные[31] – идеологии берут верх над объединяющими, из-за чего начинаются века раздора.

Этот процесс идеологической фрагментации и политической поляризации почти не поддается изучению с применением количественных методов. К счастью, политологи отыскали несколько очень полезных подходов в указанной области . Кейт Пул и Говард Розенталь, к которым позже присоединился Нолан Маккарти, собрали огромное количество данных о политических пристрастиях всех членов Конгресса – с самого рождения Американской республики. Далее каждому конгрессмену было отведено отдельное место на шкале между консерваторами на одном конце и либералами на другом. Мерой политической поляризации является расстояние между средними баллами двух основных партий (нынешних республиканцев и демократов, а также демократов и вигов[32] девятнадцатого столетия), рассчитанное для каждого созыва Конгресса (с промежутком в два года).

Изучая результаты этого анализа , мы видим, что долгосрочная динамика политической поляризации в США характеризуется двумя большими циклами. Во-первых, политическая поляризация снизилась с умеренно высокого уровня около 1800 года до почти ничтожного в 1820-х годах. Этот упадок партийной озлобленности известен как «Эра доброго согласия»[33] и приблизительно совпадает с периодом президентства Джеймса Монро (1817–1825). После 1830 года поляризация усилилась, и период с 1850 по 1920 год ознаменован крайне высокой степенью раздробленности политических элит. Однако в 1920-х и 1930-х годах политические элиты сплотились, и поляризация снова быстро сократилась. Политика «Нового курса» и Вторая мировая война привели к снижению поляризации до очередного минимума. Поэтому в три послевоенных десятилетия страна жила при относительно консолидированной элите. В этот период либерально-консервативные позиции демократов и республиканцев в Конгрессе в значительной мере совпадали. 1950-е годы отмечены пиком идеологического согласия в США. Этот консенсус подразумевал твердую приверженность капитализму «с человеческим лицом», то есть сотрудничество между трудом, капиталом и государством. Общая поддержка свободной рыночной экономики и демократического управления укреплялась конфликтом холодной войны с Советским Союзом. Страной управляла культурно однородная элита WASPHNM. (Мой собственный акроним, обозначающий «белого англо-саксонского гетеронормативного мужчину-протестанта».) Однако в 1970-е годы согласие стало нарушаться, а поляризация резко возросла. К началу 2000-х годов между республиканцами и демократами образовался существенный разрыв (ведь подобное идеологическое единообразие тоже может оказаться губительным, многих сурово исключали из общественного консенсуса, в котором доминировал WASPHNM). Кроме того, стабильность и согласие не обязательно добродетельны, если то, что считается стабильным, по сути несправедливо. Жестоко не сочувствовать тем группам идентичностей, что оставались вне общего порядка, и неправильно отрицать успехи во многих важных сферах, достигнутые за последние пятьдесят лет. Если вспоминать историю, к