знаешь, я много лет соблюдала обет безбрачия, но рождение нашего ребенка и то, что я была с тобой, заставило меня задуматься, почему это произошло, потому что я, черт возьми, сознательно не оставалась одна!

Гнев в глазах Константиноса сменился смятением. На его челюсти дернулся мускул. По какой-то причине это тронуло ее сердце.

— Это всего лишь чувство вины, которое ты все еще испытываешь, потому что вышла сухой из воды, — грубо сказал он. — Семья — это то, чего больше всего хотела твоя сестра.

Лена истерически рассмеялась.

— Видишь? Ты уже знал ответ. В некотором смысле ты уже знаешь меня лучше, чем я сама. Бьюсь об заклад, тебя пугает то, что ты подобрался достаточно близко, чтобы понять меня?

Лена снова рассмеялась, увидев, как на его челюсти заходили желваки. Константинос знал ее, но и она знала его не менее хорошо, и именно это ее убивало.

— Но да, ты прав, и я почти уверена, что то, что ты был моим начальником и убежденным холостяком, сыграло какую-то небольшую роль в том, что я позволила себе пойти с тобой, потому что все это делало тебя недоступным. И если бы не наш ребенок, я бы ни за что не переспала с тобой снова, как бы сильно мне этого ни хотелось.

Глаза наполнились слезами, но Лена не позволила им пролиться.

— Боже, Тинос, ты не поверишь, но мое сердце чуть не разорвалось, когда на почте появилось первое сообщение от тебя. Не знаю, что я ожидала в нем увидеть… А потом, когда я обнаружила, что беременна от тебя…

Гнев покинул ее, осталось лишь горькое ощущение безнадежности. Лена обхватила живот и сделала шаг назад, свой первый шаг в сторону от него.

— Это все изменило, — просто сказала она. — Я была в ужасе от твоей реакции. Ты это знаешь. Но всегда оставалась какая-то маленькая частичка меня, которая осмеливалась надеяться, что, как только наш ребенок родится и ты, наконец, получишь подтверждение, что он твой, мы сможем хотя бы попытаться ради ребенка. Я знала, что это несбыточная мечта, и все же она оставалась, но теперь я знаю, что этому никогда не суждено сбыться. Ты этого не допустишь. Твое предложение…

Лена покачала головой и приказала слезам, которые уже жгли глаза, оставаться на месте еще немного.

— Это не просто оскорбление в мой адрес, но и оскорбление всего, что между нами было. Наш ребенок, возможно, и свел нас вместе, но то, что между нами было, — это нечто особенное. Ты сделал меня такой счастливой, какой я никогда не была, и я знаю, что сделала счастливым тебя. А теперь ты нас бросаешь. Ты бесхребетный трус.

Последнее слово было сказано шепотом, но Константинос почувствовал удар, словно его хлестнули колючей проволокой. Это только разожгло ярость, которая бушевала в его венах.

Медленно обдумывая, он посмотрел на часы, а затем снова перевел взгляд на ее бледное как полотно лицо.

— Мне пора, — сказал он с неестественным спокойствием, в котором отразилась вся горечь его гнева. Он не думал, что когда-либо испытывал такое отвращение к другому человеку. То, что именно Лена должна перевирать его же слова и поступки и обвинять его в неуважении, когда он проявлял к ней больше чертова уважения, чем к кому либо, приводило его в ярость, и то, что она сейчас стояла там с видом мученицы, только подливало масла в огонь.

Ее лицо исказила судорога сдерживаемых рыданий, но она вздернула подбородок.

— Хорошо.

— Думаю, будет лучше, если о покупке дома с тобой поговорит юрист.

В глазах Лены промелькнуло презрение.

— Держу пари, что так и будет.

Он посмотрел на нее с таким же презрением.

Лена имела воинственный вид.

— У тебя на примете есть посредник, чтобы я передала тебе все, что связано с ребенком?

— Учитывая, что ты не хотела, чтобы я знал о ребенке до его рождения, я удивлен, что ты соблаговолила спросить. — Положив телефон в карман, Константинос похлопал по нему. — Напиши мне. Но только о ребенке. Ничто другое меня больше не интересует.

Константинос покинул пентхаус, чувствуя, как пламя от презрения Лены все еще обжигает его кожу.

* * *

Лена смотрела из окна родительской кухни на птиц, которые чувствовали себя как дома на птичьем столе, который смастерила ее мама, когда Лена еще училась в школе. Ей всегда нравился их сад. Такие счастливые воспоминания! Если бы она достаточно сосредоточилась, то смогла бы увидеть, как они с Хайди отрабатывают стойки на руках и кувырки, каждая из которых полна решимости превзойти другую. Она предположила, что у них, в конце концов, была своя форма соперничества.

За спиной послышались шаги. На плечо легла теплая ладонь.

— Все в порядке, äiskling?[1]

Она прижалась головой к плечу мамы, и та поцеловала ее волосы.

— Все будет в порядке.

Она должна была быть в порядке. Ради ребенка. Именно ради ребенка она заставляла себя есть последние пять дней. Именно ради ребенка она съехала из пентхауса Константиноса и по настоянию родителей и сестры приняла решение остаться с ними. У нее не было особого выбора, когда отец вернулся из внеплановой поездки в магазин с раскладушкой, которая, должно быть, стоила дороже, чем приличная полноценная кровать, и переставил мебель в гостиной, чтобы она могла разместиться.

Они знали все. Как только Константинос уехал, она доплелась до спальни, кое-как оделась и попросила консьержа вызвать водителя, который отвез ее к семье. Ее намерение рассказать им только о ребенке, не вдаваясь в подробности, было таким же несбыточным, как и намерение никогда не влюбляться в Константиноса. Все вырвалось наружу. Единственные подробности, которые она им сообщила, касались самого зачатия. Признание принесло ей облегчение. Во многих других случаях повторное переживание всего этого только усиливало отчаяние. Она отдала сердце тому, кто этого не хотел.

У нее была замечательная семья. Все это время Лена знала, что они поддержат ее, но не понимала, насколько сильно нуждалась в их поддержке. В их любви. Что касается Хайди… Радость, сверкнувшая в ее глазах, когда Лена приподняла майку, чтобы она увидела живот, развеяла ее опасения, что это будет еще одним ударом для той, которая и так уже все потеряла.

Ей хотелось, чтобы сестра поделилась с ней силами. Она пыталась. Лена изо всех сил старалась сдержать слезы, пока не наступила ночь и дом не погрузился в сонную тишину. Она пыталась и сейчас наблюдала за кормлением птиц, пока образы двух маленьких девочек, занимающихся гимнастикой, продолжали мелькать