старался обуздать свою чрезмерную щепетильность; крайняя его стыдливость всегда казалась ему самому ненормальной. Касаясь женщины, с которой он был в интимных отношениях, он каждый раз делал над собой усилие: открытое касание рук представлялось ему верхом бесстыдства.

«Глупо. Ведь жизнь стариков, как и прочих людей, не что иное, как проявление пола. Инстинкт, который влечет человека к продолжению жизни! К бытию! К продолжению бытия! Осуждать этот инстинкт у стариков, не осуждая его у молодых, нелогично!»

Но логика логикой, а в душе он все-таки никак не мог примириться со стариком. Лиепах же, чувствуя в пришельце возможного противника, проявлял к нему трогательное внимание. В течение двух месяцев он постоянно приглашал Филиппа к себе в костаньевецкую усадьбу, чтобы показать свои книги, свою коллекцию оружия, фамильные портреты, которые бы следовало обновить, но, к сожалению, он плохо знает, как за это взяться. Два месяца Филипп уклонялся от посещения.

У Лиепаха была как будто бы очень дорогая копия Пальмы Веккьо, а поскольку представился случай продать ее в городе, он снова попросил Филиппа зайти и оценить ее. Впервые со времени возвращения Филиппа между ним и матерью возник весьма ожесточенный (и почти неприличный) спор. Филипп уступил и на следующий день после обеда отправился в усадьбу.

Так называемая костаньевецкая усадьба состояла из уютного двухэтажного дома, построенного в свое время на опушке леса для управляющего имением Краненштейга, а сам костаньевецкий замок Краненштейгов — огромное стокомнатное здание — одиноко высился на горе в трех километрах от первого, господствуя над окрестностями, точно крепость с подъемным мостом и башней. Купив усадьбу еще в семьдесят пятом году, уже в весьма обветшалом состоянии, Лиепахи обновили ее, посадили вокруг тополя и березы, придав, таким образом, двухэтажному дому весьма пристойный вид с подъездом для экипажей и верандой на втором этаже. Дом утопал в зелени парка.

Старый Лиепах ждал Филиппа, прогуливаясь возле молодых саженцев перед домом, и встретил его с распростертыми объятиями, как старого и доброго знакомого, который своим посещением оказывает ему не только большую честь, но и необычайную услугу. Пройдя через весь нижний этаж, декорированный старыми ларями, парчовыми занавесями и церковными люстрами, они поднялись на веранду. Туда Доминик подал чай со сливками, шоколадный торт с кремом и дыню. Эти два старика — один в потертой ливрее кофейного цвета, в огромных белых перчатках, сплющенных, как лапы старой черепахи, а другой — в светло-сером костюме свободного покроя, обращавшийся к Доминику на «ты», в то время как тот величал его «ваша светлость», чай, сливки, дыня — все производило впечатление страшной несуразности.

Пальма Веккьо оказался, разумеется, плохой, а семейные портреты вообще не имели никакой ценности — работа восьмидесятых годов в нарочито архаизованной манере, дабы род Лиепахов казался более древним. Библиотека была совершенно безликой и неинтересной; три переплетенные в кожу ежегодника «Ephemerides politico-statisticae Posonienses»[18] представляли единственную редкость. Подчеркнуто, с преувеличенной торжественностью старый Лиепах взял переплетенный в свиную кожу ежегодник информационного пожунского журнала и, патетически раскрыв его на странице, заложенной красной муаровой лентой, спросил:

— Если вас развлечет один курьез, то я позволю себе просить оказать мне честь и уделить минуту внимания весьма важному для нашего рода обстоятельству: объявление о возведении Лиепахов в дворянство в тысяча восемьсот восемнадцатом году.

В самом деле, под датой пятого декабря тысяча восемьсот восемнадцатого года было напечатано следующее:

«Majestas ssma d. Antonium Liepach ad exc. cameram Hungarico-Aulicam rationum consultorem ob praeclara ultra 40 annorum in regem et patriam merita una cum filio itidem Antonio bellico, concipista in numerum r. Hungariae nobilium referre dignabatur»[19].

На заглавной странице этого пожунского вестника, под серым оттиском полуголой символической женщины в облаках с книгой и крыльями на голове, красовалась каллиграфическая роспись первого дворянина из рода Лиепахов, выведенная гусиным пером необычайно четким, педантичным почерком: «Antonius Liepach, nobilis in Monarcham et Patriam meritissimus»[20].

А поверх этого стояла надпись карандашом, совсем выцветшая, видимо, сделанная женской рукой: Флосманн, «Лотерейное попурри». Зайц, «Буассийская ведьма».

«Глупо, как это «Лотерейное попурри», — думал про себя Филипп, глядя на выцветшее печатное сообщение о даровании дворянской грамоты Лиепаху и не зная, что сказать этому старому рыцарю голубой крови, которому судьба предназначила быть одним из последних ухажеров его матери.

На стене, над книжным шкафом, в золоченой раме под стеклом висела красочная олеографическая репродукция знаменитой картины Бенцура «A milleniumi Hódolat»[21] — сословия и чины королевства Венгрии, Хорватии, Славонии и Далмации приветствуют Его Величество, венгерского короля, по случаю тысячелетия Венгрии в пышном зале Будского дворца. Среди толпы в магнатском одеянии стоит рыцарь золотого руна граф Куэн-Хедервари, дворцовый знаменосец королевства. Тут же в лиловых переливах прелатских и епископских мантий, в конфетном румянце парчовых ширм и кардинальских перчаток, в колеблющемся море знамен, штандартов и цилиндров отчетливо выделялось бледное лицо в бозе почившей царицы Елизаветы под балдахином в черном платье, а у ее ног на полу распростерлось и знамя Хорватии в пафосе тысячелетней преданности Суверенам.

«Этот одряхлевший господин держит в своей библиотеке Бенцура и хочет со мной говорить о живописи», — было единственным ощущением, неясно замаячившим где-то в глубинах сознания Филиппа. Он перелистывал «Пожунский журнал», рассматривал темперу на потолке и не знал, что сказать этому болтливому старику, который засыпал его словами и признаниями: что он, мол, читал одну из книг Филиппа, что ему известен тот большой успех, который Филипп имел в Лондоне, что подписать контракт с ежедневной столичной газетой дело немалое, а тем более завоевать такое положение за границей одному, без всякой поддержки!

Предоставляя старику мучиться от неловкости, Филипп бормотал что-то невразумительное, словно разговаривал с иностранцем, потом внезапно встал и распрощался. Все получилось страшно бестактно и глупо. Идя домой, он ощущал во рту неприятный вкус, точно поел испорченного мяса.

«Черт их дернул приехать именно сюда, в Костаньевец», — думал Филипп о Лиепахах, спускаясь по вьющейся серпантином пологой дороге от леса к винограднику, лежащему у равнины, уже залитой ранними предвечерними сумерками.

«Чем такой старый чудак по складу ума отличается, скажем, от старшего дорожного мастера Гитрица? У мастера Гитрица в комнате под матицей висит в золотой раме такая же красочная литография: «Aus meiner Dienstzeit»[22]. Да разве этот намалеванный улан в синем мундире с приклеенной физиономией Гитрица, командир взвода двенадцатого цесарско-королевского уланского полка в Толне, ныне старший путевой мастер — на вздыбленной белой кобыле, с саблей наголо, под императорским гербом и под знаменами Австрии и Венгрии, не такой же манекен, как и его светлость